- Елена Гилберт, - читает с листа собеседник мое имя. – Рад знакомству, - и он протягивает мне руку, чтобы пожать мою.
- Взаимно, мистер Бэнкс, - киваю я с легкой вежливой полуулыбкой, присущей случаю.
- У Вас замечательные рекомендации от преподавателей Гарварда. И Вы очень красивая женщина, - вице-президент огромного издательства Нью-Йорка делает мне рядовой комплемент.
Делаю вид, что смущена, и, потупив глаза, улыбаюсь. Мне двадцать пять. Я привыкла к мужской лести. Мне на нее наплевать. Это лишь никому не нужные слова.
- Не буду спрашивать, почему Вы хотите работать именно в нашей компании, - его манера говорить выдает в нем человека на высоком посте, как бы дружелюбно он ни старался выглядеть. Вежливо киваю в такт его словам. Все равно эта беседа лишь для проформы, мы оба знаем, что решение уже принято. – Мне интересней узнать Вас как человека, мисс Гилберт. Судя по письмам, - он листает бумаги из моего резюме, - Вам пророчили большое будущее как писателю. Ваши студенческие работы выигрывали награды и, честно сказать, я больше заинтересован в Вас как в авторе. Почему Вы не хотите публиковаться?
Я улыбаюсь и уже ощутимо жалею, что пришла сюда. Ему хочется копаться в моей душе, а я не позволяю этого даже себе. Причем очень давно. Его вопросы будут коварными, прямолинейными, составленными с психологической точки зрения, он будет старательно выводить меня на эмоции, выпытывать правду. Болезненную правду. Сжимаюсь от предвкушения.
- У меня творческий кризис, - улыбаясь, отвечаю ему и вдруг зачем-то спрашиваю саму себя об этом. Ведь зареклась не прикасаться к старым ранам, что иногда еще побаливают в дождь. Я не хочу больше писать. Мне не о чем больше писать. Я не желаю выставлять свои чувства на показ всей стране. Потому что среди них обязательно будут те, кто посчитают их смешными, постыдными, глупыми, и будет еще тот, кто не должен о них узнать.
- Образы в Ваших работах написаны с реальных людей? – мистер Бэнкс делает какие-то пометки на листе тонким черным карандашом.
- Нет, - киваю я. – Все вымышлено.
Я писала о нас. Но истории и вправду вымышленные. Там, в этих историях, мы обязательно обретаем друг друга, пройдя через все трудности и преграды, и обязательно становимся счастливы. Я, в некотором роде, писала сказки. Про счастье. Выдуманную вещь такими же авторами, как и я, и теперь все люди ищут его, даже не догадываясь, что это лишь причуда какого-то фантаста.
- В одной из Ваших работ очень хорошо раскрыт образ молодого голубоглазого мужчины…, - снова листает бумаги, ища свои пометки. – “Единственный”, - он перечитывает название, придуманное моим руководителем. - Тоже несуществующий персонаж?
- Мой идеал, - снова вежливо улыбаясь, отвечаю.
Вот тут не лгу. Он действительно идеален. Вечно молод, вечно красив. Храбр, заботлив, импульсивен, бесшабашен… “Единственный”. Я никогда не создавала рамок для него названием. Он не создан для рамок. В нем нет того, что бы позволило назвать его единственным. Он слишком многогранен. В моем компьютере есть сотни файлов с неотправленными письмами для него. Файлы, которые я не читаю, но так и не могу удалить. “Единственный”.
- В вашем возрасте, - вкрадчиво заглядывая мне в глаза, будто вступая в сговор, говорит вице-президент, - барышни обычно описывают собственный любовный опыт, - и он подмигивает мне, вызывая на откровенность, а я лишь пожимаю плечами и таинственно улыбаюсь.
- Хорошо, - растягивая слово, произносит собеседник, снова что-то помечая. – Тогда скажите мне, чего Вы боитесь?
Боюсь? А разве я еще чего-то боюсь? Я боялась слишком давно и слишком сильно. Боялась так, что забывала про воздух, и, только когда грудь сжималась от боли, я начинала дышать снова. Сначала боялась умереть. Потом боялась, что кто-то погибнет из-за меня. Потом боялась потерять тех немногих близких, что все еще оставались рядом. Страх стал вредной привычкой. Как и сигареты сейчас. Я помнила себя запуганной, растерянной девчонкой, цепляющейся за людей. Не всегда людей. А потом я потеряла Его. И этого хватило, чтобы перестать бояться. Вообще. Я больше не умею бояться.
- Змей, наверно, - задумчиво отвечаю на вопрос. – И пауков. Но змей сильнее.
- Пауков? – игриво переспрашивает мистер Бэнкс. Должно быть, это характерная, выдуманная мной черта моего психологического портрета.
- Ну, да, - киваю я и думаю, верит он мне или нет. – У них такие противные восемь лапок.
Он смеется, поверил. Хорошенькая девушка с изрядной долей глупости всегда обольстительна. Я умею играть такую. Веселую, озорную, немного беззаботную, не знающую трудностей женщину. И они верят. Если с улыбкой говорить, что все отлично, они всегда верят, им просто некогда вглядываться в глубину глаз. А я благодарна за это. Мне хочется думать, что то страшное время было лишь выдумкой, ночным кошмаром. Но шрамы на шее каждое утро напоминают о реальности.
А маска действительно прирастает к лицу. Я не ропщу на то, что люди не видят меня настоящую, я сама себя такую не вижу, не знаю, не чувствую. Я выбрала человеческую жизнь и теперь проживаю ее так, как получается. Получается так себе, конечно. В мечтах было лучше. Я просто обещала ему.
- А что насчет мужа, детей? – он переходит к личным аспектам.
Психолог, составлявший вопросы - профессионал. Свожу пальцы в замок и тут же нещадно ругаю себя за это. Выдаю свое волнение. Я никогда не волнуюсь. Мне не о чем волноваться. Мое будущее прозрачно, как лед. Его глаза тоже были как лед.
- Не замужем, бездетна, - отвечаю честно, как и написано в резюме.
Было время, когда хотелось. И замуж и детей. Ради этого и осталась человеком. Смотрела, как выскакивают за неказистых женихов подруги, и думала о своей будущей свадьбе. Донимали вопросы знакомых: “С кем-нибудь встречаешься? А где твой жених?” Переживала, что не могу начать сначала. А потом поняла, я не хочу ничего начинать. Даже не пытаюсь. Они писали стихи, пели серенады, дарили по утрам цветы, дарили кольца, дарили сердца, но мне никто не нужен. Все становились просто друзьями, а потом исчезали, потеряв надежду. А с ним мы тоже были сначала просто друзьями.
- А в планах? – мистер Бэнкс вовремя вклинивался в поток моих мыслей, снова что-то отмечая в своих записях.
- Нет, - я мотаю головой, и кудряшки зазывно подрагивают. – В планах только работа, - и снова я абсолютна искренна. Не стремлюсь. Не могу ни с кем.
- Какая-то печальная драма? – в глазах собеседника вдруг мелькает что-то вроде понимания. Неужели догадывается? Но он не может понимать, он не может даже представить всей драмы.
- Нет, - смеясь, отвечаю, - разве я похожа на девушку, у которой сердечная рана? – кокетничаю. Увожу разговор с опасной темы в безопасное русло. Еще чуть-чуть, и я буду долго зализывать вновь закровоточившие рубцы на сердце.
- Напротив, - он заглатывает наживку. – Вы, мне кажется, похитительница мужских сердец.
- Так и есть, - откидываюсь на спинку стула и убираю руки на колени. Пальцы начинают подрагивать, и это становится заметно. Мистер Бэнкс поигрывает бровями. Он думает, я флиртую с ним, мне это на руку. Те, кто переживают неудавшуюся романтическую историю, не флиртуют.
– Я карьеристка, - немного пафоса тоже работает безоговорочно. Нет ничего проще, чем управлять мужчиной. Любым мужчиной, независимо от положения, денег, возраста. Мне наплевать на чьи-то чувства, потому что я уже давно ничего не чувствую. Для этого необязательно становиться вампиром.
- Скажите мне как писатель, мисс Гилберт, что такое любовь? – тихо спрашивает собеседник.
Мои аплодисменты психологу. Уверена, все раскалывались именно на этом вопросе.
Любовь? Я не уверена, что знаю значение слова. Я знаю, что значит болеть человеком, бредить им, дышать. Знаю, как больно, когда он уходит. Как трудно не бежать вслед, а потом учиться жить без него, потому как ничего уже не вернуть. Знаю, что бывает больно так, что слезы текут сами по себе, большими горячими каплями. И даже если улыбаться, они все равно будут капать на щеки, стекая на губы. Я перестала плакать, когда поняла, - легче не становится. У любви соленый привкус слез. А у моей еще и металлический привкус крови.
Мне вспомнилось, как умирал Мэтт в госпитале Мистик Фолс. Что-то трудновыговаримое и неизлечимое. Как он звал Керолайн, и я тогда впервые задумалась. Буду ли я звать кого-то, кроме него, когда придет мое время? Я видела горе Керолайн на кладбище. Ее слезы и молчаливое горе. Мэтт не позволил его спасти. Он тоже захотел остаться человеком. Кому принес счастье наш с ним выбор? Я тоже тогда заплакала. Впервые за долгое время и, наверно, в последний раз. Не потому что мне было так жаль друга, я просто представила, что там, в гробу, лежит мой голубоглазый идеал, и не вынесла такой мысли. Я рада, что умру первой. Пусть это жутко эгоистично и мерзко, но я не смогу ходить по земле, зная, что его больше нет.
- Так что, мисс Гилберт? – повторил вопрос мистер Бэнкс. Наверно, я слишком задумалась.
- Как писатель? – я прищурила глаза. Он часто прищуривал голубые глаза. Возможно, это что-то по Фрейду. Перенос привычек объекта на собственный образ жизни.
- Да, - кивнул вице-президент, снова глотая крючок. Не заметил подвоха.
- Я не писатель, Мистер Бэнкс, - широко улыбаясь, отвечаю ему. Он почти хохочет. Смеется звонким юношеским смехом, хотя ему на вид за пятьдесят. Возможно, я первая такая, не павшая под натиском каверзных вопросов.
- Ну, хорошо и в окончании, так сказать, один стандартный вопрос. Почему Вы хотите работать в редактуре? С Вашим образованием, талантом и рекомендациями работать простым корректором по семьдесят часов в неделю это, по крайней мере, странно, - он улыбается и ждет от меня очередной “откровенности”.
Потому что мне нужно много работать. Очень много. Так много, чтобы не оставалось сил на мысли. На воспоминания, мечты, надежды. Работать сутки напролет, чтобы спать без сновидений. Ведь во снах я снова пишу истории о нас. Работать, работать, работать, тогда будет проще жить для других, существовать для себя. В моем сознании не должно быть места для других мыслей кроме работы, потому что эти мысли невыносимы и разрывают меня.
- Меня устраивает почасовая оплата, - шучу в ответ и улыбаюсь еще шире, если это возможно.
- Тогда, - он поднимается из-за стола и протягивает мне руку. – Добро пожаловать в наш дружный коллектив, главный редактор издательства “Best Book”.
Мы скрепляем договор рукопожатием, и я, наконец, выхожу из кабинета. Все формальности завтра. Еще одна дежурная улыбка секретарше, и я попадаю в просторный и пустой коридор компании. Солнце уже почти село. В это время в Нью-Йорке темнеет очень рано. Перевожу дыхание и подхожу к огромным окнам, что тянутся по всему коридору. Писателям нужно много света, так нас учили на занятиях. Смотрю сквозь стекло, но не на небо, а вниз, с высоты восемнадцати этажей. Говорят, чем выше поднимаешься, тем ближе к Богу. А я ненавижу небо. Оно напоминает мне его глаза. Я даже солнце больше не люблю. С тех пор, как он ушел. Сама прогнала. Не была готова выбрать вечность, винила во всем его, и он ушел, пообещав не тревожить никогда. Он все еще держит свое слово.
- Они все лгали нам с тобой, - я обращаюсь к нему в мыслях. Не позволяла себе много лет, запретила, а тут вдруг снова засаднили старые осколки. - Все те, кто обещал, что все наладится и будет хорошо. Что друг без друга будет проще. Жизнь - череда потерь, и изредка нам лишь дозволяется выбрать, что потерять мы боимся больше всего. А я больше ничего не боюсь.
Прекращаю свой монолог. Годы спустя многое понимаю. Он заслуживает лучшее. То, как он неумело пытался защитить меня, и то, как признавал вину, заслуживает уважения. Его преданность неоценима, а любовь бесценна. Он заслуживает счастья в своей вечности, а я не заслужила. Я смотрю вниз, туда, где в бестолковой суете кто-то спешит к кому-то, где кто-то кого-то ждет. У меня никогда не будет так. Желтые машины такси, неоновые вывески, мужчины, женщины. Большие города никогда не спят и не позволяют остановиться. Наверно, именно поэтому я выбрала Нью-Йорк. Бешеный ритм жизни как раз то, что я искала.
Потираю шею и переступаю в неудобных туфлях. К концу дня ноги всегда немеют и уже ничего не чувствуют, но под деловой костюм каблуки подходят идеально. Одергиваю пиджак и замечаю, что руки все еще дрожат. Как будто он только что был рядом. Старательно, по крупицам собираю все, что сегодня снова вытащила наружу, и прячу. Глубоко, глубже, чем нужно, чтобы точно больше никогда. Пытаюсь вернуть тот видимый покой, который научилась создавать, чтобы не разрывать себе душу дальше, не калечить себя.
- Деймон, - срывается имя, и я, закрыв глаза, убираю его последним в коробку болезненных воспоминаний. Я больше не пишу это имя на запотевшем стекле, не рисую сердечки, не ищу в толпе голубые глаза, не жду, что когда-нибудь он снова придет в мой дом.
Улыбаюсь, искренне улыбаюсь. Время очень смеется над нами. Над теми, кто клялся всю жизнь не вылезать из джинс и в вечной любви кому-то.

Поздно вечером, когда порог квартиры переступлен, ключи лежат на тумбочке, а неудобные туфли отброшены в сторону, легкий ужин и прохладный душ знаменуют окончание очередного дня. Она забирается на широкий диван, падая в объятья огромного плюшевого зверя, подаренного кем-то, натягивает теплый плед на плечи, включает телевизор и молча наблюдает за цветными картинками. Ее глаза становятся пустыми и стеклянными. Сейчас ей не нужно притворяться, что она живет.