Она любила слушать дождь и ретро пластинки,
Носить японский халат и рисовать картинки.

Деймон:
Я до сих пор помню всё, что она любила. Когда ей было семнадцать, она любила солнечные дни и отражение лучей на воде – эти маленькие приветы с неба, посылающие сигнал: «Все будет хорошо». Она любила семейные ценности и свой город, с гордостью говоря, что память времен здесь не пустой звук. Любила, когда улыбались ее близкие, заливистый смех своих подруг. Не могла прожить и дня, чтобы не настоять на своем и не написать и строчки в свой дневник – летопись всех ее чувств и поступков. Она любила своих родителей и была уверена, что они наблюдают за ней с неба. Ничто в мире не могло переубедить ее в этом. Она часто сидела на кладбище и говорила с ними. А еще она любила меня и моего брата. Да, нас обоих.


Ее сердце разрывалось между нами надвое, разделенное, будто трещиной в сухой земле. Хотя она всегда говорила, что для нее есть только Стефан. Хороший мальчик, романтика, большая любовь и опасность – умопомрачительное переплетение, которое должно быть в жизни каждого, хотя бы раз. Это ведь так правильно, как в любимых ею историях. А она любила, чтобы все было правильно. За одним исключением. Я. Я был неправильным в корне, таким уж родился. Я вносил хаос и нарушал привычный порядок вещей, но она лишь заправляла прядь волос за ухо и хмурилась. Она любила эту частичку безумия в ее жизни, которую привнес я.


Когда она повзрослела, кажется, ей было двадцать два, все поменялось. Маленькая девочка выросла, превратившись во взрослую женщину, которая точно знает, чего хочет. И она с готовностью поменяла все, что было ей дорого, на то, что она должна полюбить. Она смогла, она полюбила. Так было нужно, ведь так – правильно. Теперь она не могла жить без чашки мятного чая вечером, шума большого города за окном и милого, простого парня - ее мужа. Она отказалась от своего разорванного на две части сердца, предпочтя считать за мираж и меня, и моего брата. Мы ушли из ее жизни, оставляя место для новых впечатлений. Все, только чтобы она была счастлива. И она казалась счастливой, когда ее приняли на работу, и когда они с мужем купили их первый маленький дом. И она сияла от радости, сцепив зубы от боли, когда на свет появилась маленькая девочка, совершенно непохожая на нее саму. От нее прежней остался только смех ее подруг, маленький ночник на столике в детской и привычка заправлять прядь выбившихся волос за ухо. Она больше не ведет дневник, и все реже посещает свой маленький любимый город.

Через три года к списку того, что она любит больше жизни, прибавляется еще и маленький мальчик. Я его тоже люблю, потому что он похож на нее, не то, что девочка. Темноглазый, упрямый и добрый. Такой, как она. Теперь она пьет на ночь молоко с медом и целует своих детей в их маленькие лобики. Я помню, что она это любила. Еще она стояла по ночам у окна и смотрела на небо. Совсем редко, только когда знала, что муж занят чем-то другим. Это было время только ее души. Время, когда я мог рассмотреть ее так близко, как только позволено. Мне и этого было достаточно.

Я уходил и приходил, пытаясь исторгнуть себя из ее жизни. Быть пассивным зрителем – неужели это такая большая радость? Да. Я был счастлив, видя, что она живет. Я жил ее жизнью.

Я видел, как она менялась. Становилась старше. Морщинки начинали появляться на ее лице, дети росли, а муж обзаводился пивным брюшком. Она была счастлива, забирая девочку из школы и обучая мальчика читать. Она любила рассказывать им сказки на ночь, сама на мгновение веря в них. Она знала, что сказки случаются в жизни, пусть и не всегда со счастливым концом. Любила, когда муж неожиданно звал ее в кино или ресторан просто так, без повода. Была довольна, когда ее хвалило начальство. Гордилась какой-то своей статьей и тем, что ее малышка танцевала в балете.

Прошло еще несколько лет, и она с радостью ходила на родительские собрания, пекла пироги по воскресеньям и гуляла в парке с детьми. Иногда она собиралась по вечерам с подругами, чтобы выпить бокал красного полусухого вина. Она выглядела счастливой, и лишь изредка на ее лицо падала тень усталости, когда он считала, что ее никто не видит. Но когда спустя много лет она появилась на могиле родителей, я понял, что та семнадцатилетняя девочка все еще живет в ней. Она плакала так горько, что если бы я пробыл там еще мгновение, я не удержался и выдал бы себя. Но мне это не позволено. Меня нет в ее жизни.

Еще десять лет миновали, и она познала совершенно другие радости. Плакала от счастья, когда ее дочь выходила замуж, и рассказывала всем, что ее сын получил стипендию в Гарварде. Облегченно вздыхала, снимая каблуки и распуская волосы, начавшие покрываться серебряной паутинкой. Завела собаку и смеялась, когда та начинала лизать ей пальцы. Все чаще сидела одна на веранде и смотрела на закат так, будто она одна знает что – то такое, чего не знают другие.
Несколько лет моего отсутствия в ее жизни, и снова она меняется. С удовольствием нянчится с внуком, гуляет в осеннем парке с постаревшим мужем, уходит с работы. Снова вернулась к своему дневнику, больше и дня не проходит без шороха ручки по листку бумаги.
Она пишет каждый день, вплоть до того момента, когда ее пальцы больше не могут удержать даже такой ничтожно легкий предмет, как лист бумаги. И это становится для нее истинным горем, каким могла бы быть потеря лучшего друга.
Уже полгода, как она лежит в постели, вставая очень редко. Радуется солнечным лучам, стучащимся в ее окно, пению птиц, и когда видит маленьких внуков. Делает вид, что сердится, когда дети навещают, просит не тратить на нее время, но не может прожить и минуты, не думая о них. Слабо улыбается мужу, когда он говорит, что скоро она поправится. Соглашается. Но знает: ей уже не подняться на ноги. Она всегда была реалисткой и смотрела в глаза даже самой страшной правде.

Зимний вечер, темный и белый одновременно. За окном слышен волчий вой ветра, а в комнате тепло и полумрак.
- Я знала, что ты придешь, - еле слышно шепчет она.
- Я не мог не прийти. Я должен был еще раз увидеть тебя, - говорю я, глядя в ее теплые глаза. Будто и не было этих лет.
- Я стала старой и немощной. Здесь не на что смотреть, Деймон, - она слабо тянется к моим волосам. Перехватываю ее руку и прижимаю к губам. Чувствую, какой сухой и холодной стала ее морщинистая кожа.
- Ты здесь. Значит, я тоже должен быть здесь.
- Ты все такой же красивый, - вздыхает она. - Ты мог бы уйти еще тогда, а не сопровождать меня всю жизнь безмолвной тенью.
- Ты знала?
- Всегда. Всегда знала, что ты где-то рядом. Но ты должен уйти, я не хочу, чтобы ты видел, - она закашлялась.
- Я отдал бы все, чтобы состариться с тобой. Или провести вместе вечность. Я обещал себе, что, если ты будешь несчастна, я заберу тебя и обращу. Но ты прожила счастливую жизнь, сделав правильный выбор, отказавшись от нас. Я не посмел вмешаться. И все, что мне осталось – это смотреть, как ты уйдешь от меня навсегда. Я не хочу упустить ни один момент твоей жизни, - комок стоял в моем горле. Она угасала, а я наблюдал последние минуты ее жизни, минуты на грани. Скоро все закончится, и мне останутся только воспоминания о том, что мы жили на одной планете.
- Спасибо за все, - почти неразличимо выдохнула она. Последние слова, сказанные ее голосом. Последний вздох. Последний рывок, сделанный ее сердцем.

И теперь я сижу на скамейке, не обращая внимания на снежинки, падающие мне на плечи и волосы. Я смотрю на белый камень, олицетворяющий теперь ее, оставшийся мне, как утешение. Теперь ее нет. Но где-то там она все еще любит солнце, своих родных, смех подруг и свой маленький город. В моих воспоминаниях.

Мы жили, и мы любили. Она любила мир, а я ее.