Ледяная крупа гулко бьется о стекло, создавая своей барабанной дробью непрекращающийся грохот, оглушающий и медленно добивающий меня. Я слышу каждую ледяную песчинку, бросающуюся с остервенением на окно в желании заморозить и так еле теплое тело Елены. Я прижимаю свое лицо к равнодушному холоду прозрачного разделителя между беснующейся непогодой и тишиной умирающей жизни позади меня.
В это время за моей спиной раздается слабый вздох. В ту же секунду я стою, наклонившись над ней. Она открывает глаза. Пытается пошевелить пальцами. Хочет что-то сказать. И не может. Такое впечатление, что смерть уже пустила свои корни в ее хрупком теле, истаявшем за последние три месяца.
Я беру ее пергаментную руку в свои ладони. Уж на что мое тело прохладное, но ее пальцы пронзают меня своим холодом. Пробирают сковавшим льдом до самых потаенных участков моей души. Заставляют растирать их и дуть, чтобы согреть, чтобы добавить им хоть немного жизненной силы. Разминая невесомые ладошки до нежно-розового цвета (красными они у нее не бывают уже давно), я тихонечко сжимаю их в своих руках. Она силится ответить мне тем же и не может. Она очень слаба. Кожа на ее руках скоро опять приобретает тот же болезненный оттенок, что был до этого.
Она умирает. Сочтены даже не дни, а часы, мгновения.
Черты ее лица заострились. Глаза ввалились. Она уже не та, что была раньше. И все же это она, с бело-желтой кожей, с сожранными болезнью щеками, с обостренными чертами лица. Ее глаза такие же теплые и шоколадные. Они светятся счастьем и любовью сквозь равнодушие небытия, с каждым мигом застилающее их. Светятся, когда смотрят на меня. И я тону в них, пытаясь ухватить последние частицы ее убегающей жизни. Чтобы запомнить навсегда, вытравить ее портрет на сердце кислотой отчаяния.

Елена всегда верила, что победит эту болезнь. Несмотря на полную безысходность, сковавшую меня, несмотря на неутешительные прогнозы врачей и все факты, которые говорили против нее. Она жила все эти три месяца мыслью, что справится. Что мы найдем способ остановить коварного и ненасытного врага, изнутри захватывающего все новые участки ее тела. И когда ей станет лучше, я, наконец, помогу ей обратиться, и мы будем вместе уже навсегда.
После того как болезнь поймала ее в свои силки, моя кровь не давала ей облегчения. Она исторгалась из ее организма страшной рвотой, сочилась через ее поры, вымывая ее последние силы. Я уже давно не пытаюсь ей помочь таким образом. Я сдался. Ее страшная болезнь оказалась сильнее меня. Я умер в тот день, когда ее организм впервые не принял мою кровь. Я понял, что это значит. Нет надежды, нет веры. А Елена держалась. Все это время. Пыталась улыбаться и шутить. Надо мной, над собой, над ситуацией. И умудрялась поддерживать своей жаждой жизни и меня. Неся непосильный груз оптимизма на своем угасающем теле.
И я улыбался, несмотря на мрак, поселившийся в душе. Я вынужденно источал радость и веселье, когда хотелось выть от бессилия. Рычать от злобы на несправедливость мироздания. Я знал и знаю, что люди умирают. Но это не должно было случиться с ней. Пока я рядом. Пока я мог дать ей своей крови. Крови, не помогающей ей.
А она почему-то верила. В какое-то чудо. В то, что просто не может исчезнуть из жизни. В нашу вечную любовь. Вопреки черствым законам природы. И я заражался этой верой, глядя в ее горящие лихорадочным огнем глаза.
Мы мечтали, как поедем вместе путешествовать. Как откроем приют для брошенных детей.
Она всегда так хотела иметь детей. Поэтому, наверное, и не обращалась. На что-то надеялась. Может быть, что я окажусь не таким мертвым, как есть на самом деле. Или (усмешка кривит мои губы) надеялась, что я оставлю ее, и она обретет нормальное человеческое счастье с обычным мужчиной. Заведет с ним детей, проживет недлинную, но вполне счастливую жизнь. Умрет, если не в один день, то, по крайней мере, не с разницей в вечность. Может быть, она боялась потерять душу. Я не знаю причину ее нежелания стать вампиром. Все это осталось в ее голове, недоступной моим мыслям.
Но я-то не мог допустить даже мысли, что ее когда-то не станет! Я вцепился в нее мертвой хваткой. Как клещ. Не выпускал из виду ни на минуту. Боялся, что с ней произойдет несчастный случай, а меня не будет рядом. Надеялся, что она сама меня попросит об обращении. А она молчала. И я не мог. Я физически не мог причинить ей боль. И тогда я стал молиться, чтобы она заболела смертельной болезнью. Любой! Чтобы жизнь напугала ее близким концом, чтобы она сама пришла ко мне и подставила шею под мою руку: «Ломай! Дай мне шанс. Подари мне вечную жизнь с тобой!»
И Боги мне вняли! Как я ненавижу себя и их за это! Она заболела. Раком. Саркомой. А моя кровь не помогала. Не принималась ее организмом. Это было жуткое зрелище. В первый раз, когда это случилось, я поседел. Вот так-то. Вампиры не стареют. А я смог.
В тот день мы сидели с ней в приемном покое в больнице, чтобы узнать результаты анализов на онкомаркеры, когда вышел ее доктор и попросил меня одного пройти с ним в его кабинет. Я спокойно пошел. Даже при неблагоприятной вести у меня было, как я считал, лучшее в мире лекарство от всех болезней.
- Мистер Сальваторе, ваша жена очень больна. Анализы подтвердили наши худшие опасения. Я думаю, вы и сами уже об этом догадываетесь. У нее последняя стадия рака желудка. Мы можем попытаться что-то сделать. Но на это нужно ваше и ее согласие. Я вызвал именно вас, чтобы вы поговорили с ней в спокойной обстановке дома. Все ей рассказали и объяснили. Мы можем сделать операцию. Провести курс интенсивной химиотерапии. Облучить опухоль. И тогда, может быть, появится крохотный шанс, что она будет жить.
Я молчал, спокойный, уверенный в целебности своей крови. Я даже почти обрадовался его словам: наконец-то у меня появилась возможность уговорить Елену обратиться. Врач, видя мое странное равнодушие, повторил:
- Мистер Сальваторе, вы меня слышите? У вашей жены рак. Даже операция может не принести успеха. Но, если опухоль не операбельна, мы подрежем нервные окончания. Ваша жена не будет чувствовать боли. Так что, оперативное вмешательство я рекомендую в любом случае. Ей так будет легче… - он запнулся, подбирая слова.
- Умирать, доктор Вэйт? – спокойно подсказал я нужное слово.
Он тогда, молча кивнул головой, видимо, поражаясь моему безразличию.
Наверняка, он думал, что я черствый человек, не любящий свою жену. А я спокойно обдумывал, как преподнести эту новость Елене и в какой обстановке выполнить обращение.
Также невозмутимо я вышел к Елене. На все ее обеспокоенные вопросы, я говорил, что все хорошо, а подробности объясню ей дома.
В тот вечер я приготовил праздничный ужин. Я зажег свечи, украсил стол и комнату цветами. Я хотел, чтобы ее переход к новому статусу был подготовленным, домашним и уютным! Я почти не переживал, что с нею случилась эта страшная болезнь.
А она уже тогда быстро утомлялась. Опускалась на диван, когда была возможность. Я старался ее не тревожить. Когда все было готово на кухне, на руках перенес ее за старательно накрытый мной стол.
- У нас праздник, Деймон? – Елена улыбалась.
- У нас с сегодняшнего дня начинается новая жизнь! – с оптимизмом в голосе отвечал я.
- Объясни, пожалуйста. Я ничего не понимаю.
Этот непростой разговор я начал тогда издалека.
С того, что очень люблю ее. Что хотел бы провести с ней много-много лет, веков. Она настороженно слушала, все еще не понимая, к чему я веду. Наконец, сказала:
- Я больна раком, – она просто констатировала факт, абсолютно без эмоций. Холодным и бесстрастным голосом.
И меня вдруг пронзила насквозь боль за нее. Какое-то понимание неизбежности. Я пересказал дрогнувшим голосом наш диалог с доктором Вэйтом. Все время моего повествования она просидела с низко опущенной головой. Когда я закончил говорить, Елена еще долго не поднимала на меня взгляд. Не выдержав, я первым прервал молчание:
- Когда мы обратим тебя? Давай прямо сейчас? Ты представляешь лицо твоего доктора, когда мы придем заново сдавать твои анализы, и окажется, что ты полностью здорова! – я выплескивал на нее волны оптимизма каждым словом, а она все ниже опускала голову. Молчание было невыносимо. Казалось, что прошла целая вечность, прежде чем Елена подняла голову.
И вот только тогда, в тот самый миг, когда она посмотрела в мои глаза, я понял значение выражения «вселенская грусть». В ее взгляде было столько муки и безысходности, что я испугался. В моей душе вдруг все перевернулось. Оборвалось. Она по наитию знала что-то такое, что было не суждено знать мне. В тепле ее глаз было столько безнадежности, что я тогда заплакал впервые. А она утешала меня, обещая, что мы сделаем все сегодня же. Только, чтобы я больше не страдал. Чтобы я не страдал! Она готова была пожертвовать своей душой, чтобы я успокоился. Тогда я дал себе слово, что она больше не увидит моих слез. Никогда.
Я дал ей своей крови. Она пила ее захлебываясь, глотая через силу. А через несколько минут ее вырвало этим «волшебным» лекарством, а еще спустя некоторое время кровь начала сочиться у нее из пор. Жизнь уходила с каждой красной каплей. Елена затухала на моих глазах. А я проклинал себя и не знал, что делать дальше. А потом схватил ее на руки и побежал в больницу. Все тело моей Елены было в крови. Жуткое зрелище. Казалось, даже воздух вокруг пропитался кровью, и я бегу в красном мареве. Но сильный металлический запах, поглотивший все остальные ароматы, не вызывал во мне жажду. Наоборот, горло сжимал спазм. А холодные клещи отчаяния рвали душу.
Елену сразу отправили в хирургию. Ей тут же сделали переливание крови, а потом принялись за операцию.
Борьба со зверем внутри нее заняла у врачей немного времени. Мне же показались эти часы вечностью. Ее лечащий доктор потом мне сказал, что болезнь тревожить не стали. Слишком она разрослась, поглотив соседние органы, разбросав свои метастазы по всему ее телу. Обрезали только нервные окончания, чтобы Елена не чувствовала дикие боли, сопровождающие ее угасание. Но саму причину оставили. Предложили молиться. Надеяться на чудо. Так как медицина в таких случаях бессильна. А я слушал, и во мне кипела ярость. На себя, на врачей, на весь мир, который ополчился на меня с целью отобрать у меня самое ценное в моей никчемной мертвой жизни.
Меня не пускали к ней в палату интенсивной терапии. Я смотрел на Елену через стекло в двери. И не мог отойти ни на секунду, боясь пропустить тот миг, когда она очнется. Я молился, не прекращая, выплескивая в словах к Богу все остатки надежды, по крохам собранной от ее оптимизма и моего страха одиночества. Но небеса были глухи. Выполнив мою первую мольбу, они напрочь проигнорировали все другие.
Все ее тело, облепленное прозрачными трубками, казалось чужим. Ее лицо выглядело неживым.

Она шевелится. Я аккуратно глажу ее сухую ледяную кожу на руке. Шиплю еле слышно. Так, как успокаивают маленьких. Она возится еще немного и затихает. Я помогаю ей устроиться удобнее. И опять погружаюсь в свои воспоминания.

Когда она очнулась, меня пустили к ней, предупредив, что ей нельзя волноваться. Она не могла говорить: во рту торчала трубка. Все ее худенькие руки были в синяках от уколов и капельниц. Но страшнее всего стали ее глаза, когда она увидела меня. Такого выражения в них я никогда не видел до этого времени. И она постаралась, чтобы не увидел потом. Я не понимал, в чем дело, а она тоненьким прозрачным пальчиком с трудом показала на мою голову.
В палате было зеркало. А в нем отражался я, с абсолютно белыми волосами и безумным взглядом…

Я пропускаю, задумавшись, момент ее очередного пробуждения. Меня отрывает от моих раздумий тихий свист, являющийся ее шепотом:
- Деймон, пить… Пожалуйста…
Она делает один глоток, я поддерживаю ее невесомое тело в руках, пока она пытается сглотнуть набранную в рот воду. Аккуратно кладу ее обратно, поправив подушку и укрыв ее одеялом. Растираю в очередной раз ее руки. И ноги. Ее конечности кажутся уже мертвыми. Но она дышит. Ее маленькое, но сильное сердце с трудом движет отравленную болезнью кровь по венам. Я надеваю теплые носки ей на ступни. Сажусь рядом на кровать, не выпуская ее холодных рук из своих.

Я даже звонил Изобель, чтобы узнать, почему кровь вампира не действует на эту страшную болезнь. Я слышал, как мать Елены беззвучно плакала на другом конце телефонного провода. Каждая ее слеза прогрызала в моей душе очередную брешь безнадежности и отчаяния. Она положила трубку, а во мне поселилась очередная безумная надежда.
Пока она искала ответы на мои вопросы, я вдруг поверил в ее знания и возмечтал, что все поправимо.
Она перезвонила в тот же день и мертвым голосом подтвердила мои самые жуткие опасения: рак сильнее. Его мертвые клетки более живучие, чем наша неживая кровь. Изобель уже не плакала тогда. Говорила отрывисто и страшно безумно. Тогда во мне что-то оборвалось. Своими словами она окончательно погасила тлеющие угли надежды в моей душе…

Болезнь сжирала Елену быстро. Так быстро, что она таяла на глазах. Каждый день все тоньше становилась ее кожа, все больше были видны жилы, вены и сухожилия. Все меньше оставалось мышц. Она исхудала за месяц так, что была легче пушинки. Мне иногда казалось, что от нее уже ничего не осталось. Что я держу на своих руках ее тень. И только ее глаза говорили, что она жива.

Лишь однажды Елена изменила своему оптимизму. Я тогда помог ей дойти до туалета. Она еще могла ходить. И там она заплакала. Как позже она мне объяснила: от бессилия, от унижения болезнью.
И я плакал вместе с нею, беззвучно, зарывшись лицом в ее потускневшие волосы. Я умирал с каждым ее слабеющим вздохом, с каждым сбившимся с привычного ритма ударом сердца. Моя неживая душа темнела от боли и безнадежности.
Мне хотелось разбить что-нибудь, убить кого-нибудь, уничтожить весь мир в отмщении за ускользающую от меня ее жизнь. За несправедливость существующего порядка вещей, где люди умирают, даже такие как она - прекрасные и так нужные мне. Но я не мог тогда бесноваться. Грохотом я бы напугал ее. И отлучиться от нее я был не в состоянии. Я не доверял ее никому: ни чужим профессиональным сиделкам, ни родным ее, ни друзьям. Я сам, от страшного дня, когда мы узнали о раке, до сегодняшнего дня ухаживал за ней. Я практически не спал уже почти три месяца. Задремывал урывками на полу у ее кровати, чтобы тут же броситься к ней, если понадобится помощь. Продукты и все необходимое нам доставляли на заказ. Кровь пил только, когда чувствовал, что начинал слабеть и видел в зеркальных отражениях, что кожа серела. Я мог бы ее не пить вовсе. Это было бы больно: ссыхание сосудов без крови, съеживание кожи и мышц, но физические страдания не шли ни в какое сравнение с моими душевными терзаниями при виде ее ухода.

Вдруг она начинает шептать мне слова, смысл которых не сразу доходит до меня:
- Обещай мне, Деймон! Обещай, что будешь жить, когда я умру.
Я молчу не в силах сказать требуемое. Потому что, если я поклянусь, мне придется сдержать мое слово. А я уже решил, что мое кольцо я положу в ее гроб.
- Обещай мне, Деймон, умоляю тебя, – она нервничает, пытается податься ко мне. Теряет последние силы.
Я не выдерживаю этой пытки. Сдаюсь. Говорю, не глядя ей в глаза. Но знаю, что исполню обещание, так как даю его ей:
- Обещаю, милая, дорогая моя, обещаю.
Все, я сковываю себя этой клятвой, обрекая на вечные муки.
Но я даже рад внезапной клятве: это моя расплата за все зло, что я ей причинил; это возмездие за мое счастье рядом с ней и за услышанные Богами мольбы.

После операции врачи отказывались от лечения. Говорили, что все бесполезно. Что у меня есть один выход облегчить ее страдания: отдать ее в хоспис. Я не знаю, как я тогда сдержался. Не поубивал всех в пределах видимости. Они отнимали у меня последнее. Ее.
Но, если современная медицина бессильна, есть же еще другие способы!
Бонни очень быстро приехала на мой зов. Они с Еленой долго разговаривали о чем-то. В нашей спальне. А я стоял за дверью и ждал вердикта ведьмы. И не слушал. Мне было страшно поймать обрывок фразы, дарящей надежду, чтобы потом опять разбить вдребезги свои робкие ожидания. Время текло тягучим сиропом. Долго. Бесконечно. Обволакивало меня, не давая мне возможности шевелиться. Когда, наконец, Бонни вышла, она сказала, не глядя мне в глаза:
- Все бесполезно, Деймон. У меня ничего не получилось. Болезнь сильнее моих возможностей.
И заплакала, надрывно, страшно. А я утащил ее подальше от дверей комнаты, в которой находилась Елена, чтобы не потревожить рыданиями Бонни мою сильную больную девочку.
А потом долго успокаивал ведьму. Отпаивал чаем с мятой, давал ей валерьянки.
Но я же никогда не сдаюсь!
Бонни уехала, а я начал обзванивать всех, кто давал объявления о чудодейственных препаратах от всех на свете болезней.
Я понимал, что там шарлатаны, наживающиеся на чужой беде. Но ничего не мог с собой поделать. Мне так хотелось верить в чудо.
Я накупил огромное количество баночек, пузырьков, трав и настоек. Все это я вливал в Елену вместе и по очереди. В течение бодрствования и иногда ночью по особому распорядку, придуманному мной, она должна была глотать какое-то очередное супер помогающее средство. Так я мучил ее долго: почти месяц. Пока она не взмолилась, сказав, что больше не может. Что вся пропиталась горькими вонючими настойками, а таблетки огромных размеров застревают в ее горле. Я уговаривал. Умолял. Но она была непреклонна. Тоненькая, как тростиночка, но сильная, как сама жизнь. И я сдался. Я и сам глубоко в душе признавал тщетность этого псевдолечения. Но мне так хотелось верить хоть во что-то.

Ее рука вздрагивает в моей. Но тело спокойно. Под веками тихо вращаются белки глаз. Ей снится сон. Ее губы трогает едва заметная улыбка. Я улыбаюсь в ответ, несмотря ни на что.

Я готовил ей свежевыжатые соки и овощные пюре. Каждая ложка, съеденная ею и принятая ее организмом, праздновалась мною, как победа. Я носился по комнате с криками радости. Убеждал себя и ее, что раз она смогла, ей обязательно будет лучше. У нее появятся силы бороться. А значит, опять зажжется потерянная надежда. Но изо дня в день, все сложнее ей было есть.
Сегодня утром она не смогла осилить даже половинку кофейной ложечки.

Опять еле слышный вздох. Я бросаюсь к ней в надежде уловить хоть какие-то слова. Но тщетно. Она в забытьи. Она угасает.

А ведь три дня назад мне показалось, что ей стало лучше. Она сама (!) села на кровати. Она съела целых пять ложек очередного овощного пюре. Она дошла, пусть и с моей помощью, до ванной, чтобы помыться.
Я тогда в последний раз гладил ее тело мыльными руками. Аккуратно и нежно отмывая ее кожу от затхлости болезни. В ней не осталось ничего от моей Елены. Прозрачность ее царапала мне сердце. Она была не просто худа. Она была призрачна. Казалось, что она растворилась за эти три месяца. Растаяла, как снежная фигура на теплом весеннем солнце.
Обратно дойти она уже не смогла.
С тех пор ей становилось только хуже. Она уходила в забытье, которое трудно было назвать сном. А проснувшись, шептала про какую-то черную старуху, приходящую к ней в каждом очередном провале. Утверждала, что это смерть прокладывает дорогу к ее телу. А я пытался успокоить ее, говорил, что это болезнь, саркома. Что она не хочет сдаваться. Что сильное тело моей девочки выгоняет ее, поэтому черная старуха решила надавить ей на мозги. Она мне верила, сжимая зубы до скрежета. Прогоняя силой своей несгибаемой воли саму смерть.

Все кончается неожиданно. Издав последний протяжный вздох, ее уже безжизненное тело медленно выпускает воздух из себя. У меня нет слез. Все выплакано в тишине ванной комнаты. Беззвучно, чтобы не встревожить ее. Безнадежно, еще при ее жизни потеряв веру в чудо и исцеление.
Я подхожу к окну. Мир оделся в белый саван. То, что еще утром было черно-грязным, теперь чистое и тоскливо-светлое. Ее измученная душа обретает, наконец, покой, обрекая меня на вечные муки существования без нее. Снег за окном не искрится. Он тускл и безжизнен. Как и ее тело. Это уже не она. Эта бездушная кукла с тонкими руками и ногами не может быть моей любимой девочкой. Черная страшная болезнь сожрала ее изнутри, надругавшись над ее телом, оставив мне лишь ее всегда сияющий взгляд. Но и он потух. Она уходит окончательно, когда я своей рукой прикрываю ее остекленевшие глаза. Единственное, что осталось от ее некогда прекрасного лица. Она оставляет меня одного.

Слезы родных. Удары мерзлой земли о крышку гроба. Какие-то слова и мелькающие знакомые и незнакомые очертания лиц. Все мимо меня. Я ничего не вижу. Я ничего не чувствую. Я не разбираю, во что одет. Я не помню, когда в последний раз пил кровь. Я умер вместе с ней. В тот самый миг, когда ее душа отошла от тела, моя мертвая тоже умерла окончательно.
Кто-то ведет меня домой. Кто-то сует мне в руки стакан с кровью, а потом с виски. Мне все равно. Зачем мне жить, если ее не стало?
Но я обещал ей существовать после ее ухода, поэтому послушно глотаю мою любимую кровавую «Мэри», красный виски, смешивая содержимое двух стаканов.
Потом ложусь прямо в одежде на кровать, где совсем недавно лежала она. И засыпаю. Сплю долго. Наверное, несколько суток. Меня будит испуганный брат. Стефан трясет меня за плечо, вручая еще сонному стакан с кровью. Пью, не чувствуя вкус. Снова проваливаюсь в забытье.
Так проходит несколько дней. Брат рядом. Неслышно. Заботливо. А мне хочется наорать на него, прогнать прочь, в одиночку упиваться своим горем. Но у меня нет сил на слова. Я молчу, делая вид, что живу.
Я же обещал ей тянуть волынку своего существования дальше.
Поэтому предпринимаю попытки вернуться в обычное русло.
Поэтому встаю каждый день с кровати. Иду куда-нибудь, не достигая цели. Забываю элементарные вещи. Теряюсь в знакомых местах. В голове только она, ушедшая, но не отпускающая меня.
Живу по накатанной. Последние три месяца перевернули мою жизнь настолько, что я не знаю теперь за что браться, куда идти и что делать. Я жил ею, ради нее и для нее. А теперь бреду в пустоте и во тьме. Постепенно память услужливо прячет в удаленные уголки те страшные недели, когда она умирала. Оставляет на виду лишь светлые воспоминания нашей совместной жизни: внезапная поездка в Париж, романтичные две недели на море, обустройство нашего совместного дома и многое еще. У меня есть, что вспомнить о ней. Я выпадаю из пустой реальности, разглядывая фотографии, запечатлевшие мгновения нашего общего счастья на глянцевую бумагу. Вот она улыбается мне, вот она строит забавные рожицы, вот она танцует, вот она ест, смешно округлив на меня глаза. Она повсюду живая на этих немых свидетелях прошлого. Фотографии напоминают мне, что все было по-настоящему, что она была в моей жизни. Что все это не приснилось мне. Нет ни одного ее снимка заболевшей. И я благодарен себе, что не сделал их. Теперь она навсегда останется со мной только такой: веселой и живой.
А по ночам меня душат кошмары: она приходит ко мне и говорит, что ее похоронили живой. Я просыпаюсь в холодном поту и рыдаю навзрыд. Мне некого стесняться: я остался совсем один. У Стефана своя жизнь, и я рад, что он вдали от меня, что мне не приходится ему ничего объяснять, что мне не надо делить с ним Елену, даже если воспоминания о ней выгрызают каждый раз в моей много раз умершей душе очередной кусок боли. Это только моя боль.
Наутро после тех страшных снов, покупаю букет ее любимых цветов, иду на кладбище. Долго сижу рядом с могилой, разговаривая с ней. Рассказывая о событиях в моей жизни, о моих воспоминаниях, связанных с ней, о моей грусти без нее. Ветер шелестит прелой прошлогодней листвой. Я ощущаю его дыхание на своем лице. Я закрываю глаза, чтобы не видеть каменной плиты, придавившей ее хрупкое тело.
Я учусь жить без нее.
Проходит год со дня ее смерти. Все затихшее взбалтывается во мне с новой силой, когда ее родные приходят в мой опустевший без нее дом. С их сочувствующими взглядами, соболезнующими пожатиями рук и горькими хлопками меня по плечу. Мы долго сидим, перебирая наши воспоминания. Пьем неразбавленный виски. Молчим каждый о своем. Ее призрак воспоминаниями витает в комнате с близкими нам обоим людьми. Она живет в сердце любого из нас. Особенно в моем. И мне вдруг становится легче. От того, что рядом со мной сидят те, кому она дорога даже спустя год. Что не только мне больно, что мы все страдаем из-за потери Елены. Что они тоже ее любят, пусть и не так сильно, как я. Что они ее помнят.
Благодаря им я перехожу какую-то черту боли.
С каждым днем мне становится проще ходить, не забывать простейшие, нужные для поддержания моего существования вещи и действия. Елена будет со мной всегда. Но теперь я знаю, что смогу идти дальше. Без нее в реальности. Но навечно с ней в сердце.