Скажи, бывало ли у тебя ощущение того, что твой самый страшный сон стал реальностью?
Мог ли ты представить себе, что однажды тебя упекут за решетку? Тебя – невинного человека, который стал свидетелем жестокого убийства. Испытывал ли ты страх? Ощущал обреченность?
Скажи, любезный друг, думал ли ты когда-нибудь, что боги смеются над тобой?

Жестокость и дискриминация со стороны смотрителей –это все, что у меня есть. Иногда мне кажется, что я схожу сума; находясь в темной камере, я чувствую, как стены давят на меня. Часто я задумываюсь о том, почему я жива? Почему мучаюсь и медленно разлагаюсь? Что такого ужасного я совершила в своей жизни? За что я должна бороться, почему должна выживать там, где выжить практически невозможно?

В коридоре гас свет. Смотрители в компании начальника тюрьмы *Сан-Квентина сделали вечерний обход и покинули пятый блок. Тюрьма погрузилась во мрак. Липкая и густая темень вкрадывалась в мою камеру, обволакивала меня, забиралась в мои мысли, душила меня. Уже которую ночь подряд я нахожусь здесь и каждый раз, как только гаснет свет, мне хочется взвыть от безнадежности. Несмотря на то, что в тюрьме находится около пяти тысяч заключенных, я чувствую себя одинокой и забытой. Наверное, вы много раз слышали, что в тюрьме каждый считает себя невиновным, что все заключенные – жертвы обстоятельств, невезения и некомпетентных полицейских. Я никогда не верила в невиновность преступников и бессердечность прокуроров. Но как бы смешно это не звучало, я стала одной из тех многих, которые считали себя чертовски невезучим людьми. Я, Елена Гилберт, сижу в тюрьме за преступление, которое не совершала. Только что сказанное мной - правда, в которую не верит, увы, ни один человек. Даже сейчас, ты, читатель, не веришь мне и моим словам, считая меня убийцей или сумасшедшей, которая врет и не краснеет, но факт остается фактом - я невиновна.

Даже не знаю, стоит ли доказывать вам что-то? Хм, времени у меня мало, но я все-таки попытаюсь убедить вас в своей невиновности и оставить хоть какую-то память о себе. Пусть даже это будет мой рассказ, изложенный на бумаге.

Итак, в тюрьму Сан-Квентин меня привезли 4 марта 2010 года. Сейчас 4 июня этого же года. Я отсидела 3 месяца от положенного мне срока и скажу вам, что эти три месяца тюремного ада кажутся мне тридцатью годами. «Ни жалости, ни сострадания, только жестокость и агрессия» – первое тюремное правило. Сан-Квентин – место для безжалостных убийц, к числу которых прибавили и меня. Скажем так, если бы вы были в коллегии слушавшей мое дело в Калифорнийском Верховном суде, то вы вряд ли бы встали на мою сторону или хотя бы попытались разобраться в деле должным образом. Моя история, вообще-то говоря, весьма банальная. Наличествуют все необходимые элементы такого рода скандалов. Красивая молодая женщина – мать семейства и ее супруг найдены в доме – оба мертвы, улики указывают на причастность их дочери к совершенному преступлению, и вот я уже на скамье подсудимых. Грандиозный скандал в прессе, опешившие жители городка и открытое судебное разбирательство, которое длилось очень долгое время.

Факты были таковы: мои мой брат Джереми Гилберт погиб, когда машина съехала с моста и упала в Американ-Ривер*. Это известие стало для меня самым страшным, что я когда-либо слышала в своей недолгой жизни. Настал переломный момент для всех. Но для меня это была не просто потеря близкого, нет, это была потеря самого родного и понимающего мне человека. Я страшилась не того факта, что его нет со мной рядом, а мысли о том, что жизнь никогда не будет прежней и отныне со всеми трудностями мне придется бороться в одиночку. Все потеряло смысл, но со временем болезненная, как свежая рана, тоска, не дававшая покоя по ночам, постепенно сменилась грустью, о которой невольно вспоминаешь в ненастный день. Как раз в этот момент, когда горесть утраты уже стала печальным воспоминанием, я сильно разругалась с родителями, так как не хотела слепо подчиняться их прихотям и уехала из города.

Покинув Сакраменто, я направилась в Сан-Франциско - город, где у меня был шанс начать жить заново. Сначала было тяжело бросать то, к чему привык, но перемены, они ведь к лучшему, ведь так? В конце концов, я стала официанткой с дипломом об окончании медицинского факультета. Да уж, сбылась мечта, ничего тут не скажешь. Ну, в любом случае это лучше, чем ничего. Я стала получать неплохие деньги и чаевые, которые приходится тратить с умом. А в один прекрасный день я познакомилась с замечательным молодым человеком - Стефаном Хартманном. Роман между нами вспыхнул как огонь. Со Стефаном мне было легко найти общий язык, и у нас было много общего: мы любили одни и те же книги, слушали похожую музыку, иногда понимали друг друга с полуслова. Но в один прекрасный момент я поняла, нет, я почувствовала, что такая идеальность в отношениях начинает меня понемногу раздражать. Меня часто посещали мысли о нашем со Стефаном возможном будущем. Глядя на него, я видела в нем замечательного парня, мужа и отца; я знала о нем практически все, хотя он мне мало о себе рассказывал. Я скажу вам честно, Стефан Хартманн – открытая книга для меня. В его поведении, эмоциях, в его душе отражался весь внутренний мир парня. Для меня это было не приемлемо. В моем понимании у мужчины должна была быть какая-то часть его, которую еще только предстоит познать. В случае же со Стефаном, я знала о своем парне все, предвидела его каждый шаг, и это меня сводило с ума. Меня начинала выводить из себя его излишняя сентиментальность, ранимость и жертвенность. Уж поверьте, в чем-чем, а в его жертвенности я точно не нуждалась. Мне был ненавистен каждый новый день, ибо, когда я просыпалась, я тут же видела эти печальные зеленые глаза и встревоженное лицо своего молодого человека, нависающее надо мной. Поначалу меня это забавляло, но потом начинало опять-таки надоедать.

Были у меня так же две лучшие подруги – Кэролайн Форбс и Бонни Беннет. Как-то раз мы пошли в один из самых лучших баров в Сан-Франциско – «Comstock Saloon». Мы весело проводили время и именно там я впервые в жизни конкретно напилась. Я, если честно, плохо помню что было, но как сейчас вижу перед собой античную фаянсовую плитку, вентиляторы из бамбука, лениво разрезающие воздух, словно пароходные винты, барную стойку из красного дерева, и то, как Кэролайн смешивает нам бурбон с ликером. Затем смутно припоминаю какого-то темноволосого кареглазого парня, с которым мы танцевали, но четко помню перекошенное от гнева лицо Стефана. Дальше темнота. На следующее утро я проснулась с безумной головной болью, однако она, как оказалось, была просто сущим пустяком перед предстоящим разговором с Хартманном.

-Как ты могла? – кричал он на меня. – Тебя лапал какой-то парень, и ты даже не сопротивлялась?

Я смотрела на него сонными глазами и потирала ноющие виски, пытаясь вспомнить вчерашний вечер.

- Знаешь ли, Елена, мне кажется, что ты просто неблагодарная хамка! – выпалил Стефан. – Никогда бы не подумал, что ты на такое способна.

Здесь мои нервы не выдержали, соскочив с постели, я гневно посмотрела на своего молодого человека и с языка сорвались следующие слова:

- Знаешь что, Стефан, ты можешь думать обо мне что хочешь, говорить что хочешь, однако ты не знаешь меня. Я не твоя личная вещь - я свободный человек. Я общаюсь с тем, с кем захочу, и когда захочу! А твое отношение ко мне просто невыносимо, как и ты сам. Ты пытаешься уберечь меня от мира, хотя это не нужно и ты знаешь, иногда мне кажется, что лучше бы мы никогда не встречались.

Я поздно поняла, что натворила. Слова вырвались раньше, чем я успела подумать. Я видела, как менялось выражение лица Стефана. На его лице читалась вся гамма эмоций, начиная от гнева и заканчивая болью. Мне самой было больно, я ранила его, задела за живое, хотя он ни в чем не был виноват. На его глазах проступили слезы, и я мысленно проклинала себя за то, что сделала. Я шагнула к нему и протянула свою руку, но он отшатнулся, словно я была прокаженная.

- Не тронь меня, - прошептал он. – Отойди.

- Стефан, - позвала его я. – Прости, я не…

- Замолчи, - прошипел Хартманн. – Я не хочу слышать.

В его глазах блеснул недобрый огонек, и он навис надо мной. Я была уверена, что он ударит меня, однако вместо пощечины Стефан резко развернулся, схватил куртку и вышел, громко хлопнув дверью - я так и осталась стоять на месте с протянутой рукой и на моих глазах проявились слезы.

Даже сейчас, сидя в камере №154 я жалею, что сказала ему те слова. Возможно, промолчав тем утром, я бы не разбила сердце мужчине, который был мне небезразличен. Однако нельзя жить запоздалыми сожалениями, что сделано, то сделано. Я искренне надеюсь, что Стефан нашел достойную девушку и теперь счастлив; я даже не сержусь на него за то, что он сказал на суде, но об этом попозже – это отдельная небольшая, но важная часть моего предстоящего рассказа.

Я не буду удручать читателя неинтересным рассказом о моем аресте – поверьте, здесь нечего даже рассказывать. Просто ворвавшиеся полицейские надели на меня стальные браслеты и сказали, что я виновна в убийстве своих родителей, а потом зачитали права. Вот и собственно все. Когда меня привезли в департамент, я не смогла что-то возразить по поводу предъявленных обвинений. Сказать честно, я и не хотела. Ничего не хотела: ни слышать, ни видеть, ни думать, ни дышать.
Конечно же, добропорядочные блюстители закона восприняли все так, как им было нужно. Раз не возражала, значит, я осознала свою вину. Что и требовалось доказать. На следующий же день состоялось заседание суда. Приходилось пересиливать себя, чтобы отвечать на глупые и бессмысленные реплики судьи, выслушивать прямые и перекрестные допросы свидетелей, видеть презрение в глазах присутствующих.

Судья, выносивший мне вердикт, был на редкость сволочным и жестоким человеком. Знаете, мне часто говорили, что судьи всегда справедливы, ведь быть служителем Фемиды – дело весьма благородное. Но я на своей шкуре убедилась, что все это просто пустые слова. Испокон веков судьи то и дело выгораживали виновных, не вникая в суть вещей. Таким же «консерватором» был и судья Итан Аддерли. Это мужчина средних лет, ростом 5,74 футов с неправильным прикусом, мутно-зелеными глазами и плешью на макушке, обрамляемой венцом из седых волос. Он возвышался надо мной, и все время оглядывал меня с ног до головы своим мутными глазенками. От одного его взгляда мне становилось не по себе. Сосредоточившись на созерцании судьи, я перестала замечать ходившего вокруг меня прокурора, повторяющего мою причастность к совершенному убийству. Не редко он акцентировал внимание на терминах «серийный убийца», «сволочь», «тварь». Присяжные кивали в ответ, а некоторые возмущались и продолжали поливать грязью мое имя. Обидно. До того горько и несправедливо все это, что хотелось заплакать от жалости к самой себе. Да только что это изменит? Даже мой бесплатный адвокат поставил на мне крест.

Из моих размышлений меня вернул в реальность скрипучий голос прокурора Гаррисона:

- Мисс Гилберт, опишите конфликт с вашими родителями перед тем, как вы уехали.

- Мы очень сильно разругались с матерью, - я пыталась придать голосу невозмутимость и твердость. – Я сказала матери, что хочу начать новую жизнь. Она закатила скандал.

- И, что вы ответили? – проскрипел Гаррисон.

- Я молча собрала вещи и уехала.

- Да? – на лице прокурора появилась зловещая ухмылка. – «Увидимся в аду» - согласно показаниям ваших соседей, вы сказали именно так.

- Если они так сказали, значит, так оно и было, - чистосердечно призналась я. – Я очень плохо помню, что я сказала перед тем как уйти. Я была уставшей и измученной, но, по-моему, я не сказала ни слова.

- Хм, - Гаррисон засомневался. – А что было после ссоры?

- Я ушла.

- Очень интересно, - сказал прокурор, продолжая ходить вокруг меня, словно я была рождественским деревом.

Некоторое время он молчал. А все присутствующие в зале ждали, что он что-нибудь да скажет. Как я понимаю, его смутила моя речь. Неожиданно для всех, открылась дверь в зал заседания суда, с приставом вошел высокий зеленоглазый шатен.

- Стефан, - чуть слышно выдохнула я.

- Ваша честь, - Хартманн обратился к судье. – Я бы хотел дать показания.

- Прошу, - Аддерли лениво кивнул. – Итак, что вы хотели нам сообщить?

- Ну, - Стефан на секунду замялся.

Инициативу тут же перехватил Гаррисон:

- Мистер... – прокурор бегло глянул на какие-то документы. – Мистер Хартманн,
расскажите о вашей ссоре с обвиняемой.

«Господи, - пронеслось у меня в голове, - зачем он все спрашивает про ссоры-то?»

- Мы повздорили, - начал парень. – Я видел, как в баре ее лапал какой-то мужчина, поэтому утром я стал выяснять отношения. Она сказала, что лучше бы мы никогда не встречались. Меня это задело за живое, и я ушел.

- Фу ты, - судья скривил недовольную гримасу, - что ж вы все-то ссоритесь да
уходите! Просто Санта-Барбара какая-то, а не заседание суда. Гаррисон, по делу спрашивайте.

- Хорошо, ваша честь, - прокурор кивнул и продолжил. – Что же, мистер Хартманн, как вы думаете, мисс Гилберт способна на убийство? Быть может, вы замечали что-то необычное в ее поведении? У нее были какие-то проблемы? Может быть расстройство психики?

- Если честно, - Стефан с укором глянул на мои полные отчаяния и боли глаза, - я думаю, что способна. Ей ничего не стоит причинить боль невинному человеку, так что я думаю, она способна на такое преступление.

Я прикрыла глаза, из которых градом катились слезы. Нет, это неправильно. Это какая-то ошибка! Этого не может быть! Как-то все слишком наигранно и неестественно. Почему суд обвиняет меня в том, что я не совершала? Почему они обвиняют меня, опираясь на лживые аргументы и факты, которые никак не относятся к делу? Это не правильно! Это даже не суд, а бедлам какой-то! Они даже не разбираются в деле. Глупый судья, дурак прокурор. За что мне все это? Почему Бог смеется надо мной? О, Стефан, скажи, зачем ты рушишь мою жизнь? Зачем говоришь этот бред? Зачем…

- Итак, господа присяжные, - сказал Гаррисон, отходя от Стефана, – пожалуй, настало время показать вам главную улику – вот этот нож.

На этих словах он достал массивный охотничий нож и демонстративно покрутил его в руке.

- Да-да, дамы и господа, этим самым ножом были зверски убиты Изабель Флемминг и Джонатан Гилберт. Прошу вас обратить внимание на всю кровожадность этого убийства, - Гаррисон нарочито акцентировал внимание на произнесенных словах. – Мисс Гилберт была очень агрессивно настроена после расставания со своим парнем. К этому мы приплюсуем еще и накопившуюся злость после ссоры с матерью и вот вам пожалуйста – два изуродованных трупа найдены в гостиной своего дома приехавшей погостить тетушкой мисс Саммерс, которая, увы, не смогла прибыть в суд. Заметьте, два трупа с множеством колотых ран и перерезанным горлом. Следов взлома или борьбы не было. Единственным доказательством был этот нож… с отпечатками пальцев мисс Гилберт. Поэтому нет никаких сомнений, что убийство совершила она. А сейчас, господа присяжные, она пытается купить вас на свои горькие слезы отчаяния!

- Ваша честь, - я с трудом выговаривала каждое слово. – Я не причастна к совершению данного преступления и нахожу все эти обвинения абсолютной нелепостью.

- Что же, мисс Гилберт, - судья хрустнул пальцами правой руки, - вы произвели на меня впечатление холодного и жестокого человека.Когда я смотрю на вас, у меня кровь стынет в жилах. Поэтому, властью, данной мне штатом Калифорния, я приговариваю вас к двум пожизненным заключениям по одному за каждую из ваших жертв. Так тому и быть…

- Эй, вы, мудозвоны, подъем! – кричал смотритель тюрьмы Джонсон, заступивший только-только на свое дежурство. – Пять часов утра, а у вас еще работы много! Ну-ка, сукины дети, стройтесь!

Ночь как-то быстро прошла, и, тяжело вздохнув, я спрятала листы бумаги и поспешила выйти из камеры. Новый смотритель – новые причуды и приказы, однако их невыполнение значило только одно – избиение и карцер…

Сан-Квентин* - тюрьма, располагающаяся на мысе Сан-Квентин, в округе Марин, штат Калифорния, США. (Прим. автора) В тюрьме с 1934 года женщины перестали отбывать заключение.

Американ-Ривер* - река в Калифорнии, США. Берет начало в горах Сьерра-Невада, протекает через город Сакраменто, где впадает в реку Сакраменто.

Раздался звонок, и все двери тюремных камер в пяти тюремных блоках отворились. Осужденные тот час же повыскакивали из них, ибо опоздавших на перекличку ожидала неделя в карцере. И это в лучшем случае. Я знала одного неплохого парнишку – Энди Голдмена, который, как и я, попал в тюрьму 4 октября 2009 года. Это был веселый и беззаботный человек, которого осудили на два года за кражу в антикварном магазине. Этот самый Энди сразу же не понравился смотрителям тюрьмы, они решили научить его хорошим манерам и привить уважение к законам Сан-Квентина. Как-то раз он осмелился пошутить при тех самых смотрителях. Шутка оказалась неудачной. Взбешенные охранники повалили парня на холодный бетонный пол и избили до полусмерти. Удары приходились точно по голове. В конечном счете, парень скончался той же ночью в лазарете, когда врач не мог оказать ему медицинскую помощь, сладко похрапывая под боком у любимой женушки. Его смерть потрясла меня до глубины души, ведь при разговоре с ним я узнала, что за стенами комплекса остались его жена и полугодовалый сын. На следующий день, когда мы все трудились на заднем дворе, я увидела, как небрежно охранники спихнули тело Энди в канаву и присыпали землей. С тех пор мною овладевает страх, когда смотрители вваливаются посреди ночи в камеры и устраивают обыск, или когда при перекличке они смиряют меня грозным взглядом. Поэтому жалкая неделя в одиночке на хлебе и воде – лучшее, что только может быть.

Последним из камеры вышел старичок по имени Стэнли Уилсон – на редкость добрый человек, занимавший пост библиотекаря в тюремном комплексе. За относительно недолгое пребывание в Сан-Квентине, я сдружилась с ним. Стэнли был кроток и не болтлив – таким сделали его долгие годы пребывания здесь, однако со мной Уилсон был весьма разговорчивым и чутким. Он всегда говорил, что я напоминаю ему его дочь Энни. Старик Стэнли был, пожалуй, единственным человеком в тюрьме, которого не трогали смотрители и уважали все заключенные. Да-да, это было именно уважение – то, что труднее всего заслужить. Когда Уилсон неспешно вышел из камеры, смотритель Джонсон, пробубнив себе что-то под нос, принялся делать перекличку. И так начиналось каждое утро.

- Заключенный Джек Торрес, - прочитал Джонсон, почесав карандашом за ухом.

- Здесь, - ответил парень.

- Хорошо, - Джонсон сделал пометку в рапорте. – Заключенная Елена Гилберт.

- Здесь, - сказала я, чувствую, как трясутся коленки.

- Так-с, - протянул охранник, - идем дальше.

Я знала, что перекличка еще не скоро подойдет к концу, хоть в пятом блоке и было очень мало заключенных – всего 303 человека. Поэтому у меня есть время, чтобы поделиться с вами впечатлениями о своем новом «доме» во всех подробностях.

Итак, тюрьма Сан-Квентин, как нам рассказывали еще на уроках истории в школе, была «гостеприимно открыта» с июля 1852 года. Эта тюрьма старейшая в штате Калифорния. Уже больше семидесяти пяти лет в ней не содержали женщин, но судья Аддерли, выносивший вердикт, настоял на том, чтобы меня отправили именно в государственную тюрьму Сан-Квентин, где меня ожидал бы персональный ад: огромный тюремный комплекс с пятью тысячами заключенных мужчин, не имевших контакт с женщинами уже очень долгое время.

Тюремный комплекс охватывает площадь в 432 акра. Это приблизительно равно 1,7 км. В самом «сердце» Сан-Квентина находится огромный внутренний двор, пересекаемый десятками лестниц, ведущих в разные блоки и корпуса. Над внутренним двором возвышались массивные стены самой тюрьмы. Южное крыло делилось на два блока «А» и «B», в которых содержались заключенные, осужденные на срок от 1 года до 30 лет. В блоке «А» их было 1257 человек, в блоке «В» - 1000. Наверное, вы слышали, что в целом тюрьма рассчитана на 3302 человека, однако из-за нехватки мест многих подсаживали к другим заключенным. Полагаю, что объяснять последствия таких распределений не нужно. Восточное крыло аналогично делилось на два блока «С» и «F», в которых содержались осужденные от 30 лет и больше. В блоке «С» было приблизительно 2000 человек, а в «F», где как раз содержали меня, было, как я уже говорила, 303 человека.

Фасадная часть северного крыла была воистину сказочно красива. Сравнить ее можно было бы разве что с усадьбой рабовладельца-плантатора, конечно, если не акцентировать внимание на натянутой колючей проволоке и огромных вышках, расставленных по периметру с вооруженными до зубов часовыми, восседавшими на них. Внутри этого крыла было сосредоточие власти Сан-Квентина: длинная анфилада комнат, ведущая в кабинет начальника тюрьмы, библиотека, столовая и карцеры.

Ну и как в любой другой тюрьме, был отдельный блок «D»* или «Блок смертников», в котором содержали 440 человек, приговоренных к смертной казни. И тут же, так сказать, не отходя от кассы, располагались газовая камера и комната, в которой находился электрический стул. Вы, наверное, слышали, что в тюрьмах давно запретили использовать газовую камеру или повешение, так как это весьма и весьма «негуманно». Однако, как бы там ни было, начальник тюрьмы делал исключение из правил: повешение он, конечно же, не одобрял, но вот газовую камеру изрядно использовал. Крики и стоны было слышно на всю тюрьму. Я могу представить себе все те муки, которые испытывают бедняги в течение целых одиннадцати минут. Ужас! От одной только мысли об этом становится не по себе. Как человек со здоровой психикой может одобрять подобное?

-Итак, - Джонсон наконец-то закончил перекличку, - поворачивайтесь, твари, и выходите по одному.

По его голосу можно было четко понять, что он не в духе. Поэтому послушно повернувшись, мы все неспешно протискивались в узкую дверь, что вела в широкий коридор на улицу.

Пока меня не затолкали до смерти, скажу вам пару слов о самом суровом смотрителе Томе Джонсоне. Том, на самом деле, весьма неплохой человек, добросовестный и храбрый. Шпана, снующая из блока в блок и толкающаяся в каждом углу, разбегалась при одном его приближении. Он был очень строгим блюстителем порядка в тюрьме, но он был справедлив. Джонсон никогда не смотрел на проблемы сквозь пальцы и всегда пытался найти выход из положения. Однако, как ни прискорбно, людям свойственно меняться. Ответить вам на вопрос «Что именно с ним случилось?» я, увы, не смогу. Да и никто не сможет, кроме самого Тома. Я могу лишь предположить, что этому поспособствовало его продвижение по карьерной лестнице от простого охранника в звании сержанта, до лейтенанта, а там и до капитана.

Смотритель Джонсон был женатым человеком. У него было четыре сына, которых он успешно отправил учиться в Стэнфорд. Возможно, кто-то спросит, откуда я все это узнала. Отвечу честно - я слышала абсолютно все из его же уст, когда он сетовал на нелегкую жизнь своим товарищам.

Том был на половину ирландец, однако он это яро отрицал и постоянно утверждал, что в нем течет кровь настоящего янки. Конечно же, в это никто не верил. Вечно ухмыляющийся ражий детина с нахальной мордой – бровастый, глаза темные и мутные – и изрядный выпивоха, Джонсон с годами все больше и больше напоминал большого злобного лепрекона*. Он был совершенно типичным смотрителем, который честно брал взятки только потому, что не видел в них ничего дурного. Исходя из этого, можно сформулировать второй закон Сан-Квентина: «Сам о себе не позаботишься – останешься на бобах».

Итак, теперь от милого добросовестного Тома не осталось и следа. Нынче это жестокий, алчный и корыстолюбивый капитан Джонсон, которого раздражало абсолютно все, кроме денег. И, как вы уже догадались, вся агрессия выказывалась на заключенных в виде побоев и нецензурных выражений.

- Ну-ка, сукины дети, пошевеливайте задницами! – кричал смотритель, щедро раздавая подзатыльники и затрещины.

Наконец-то «пробка» рассосалась. Медленно, очень медленно мы продвигались во двор, чтобы приняться за грязную работенку под пристальными взглядами охранников.

Хочу отметить, что для каждой, как бы это лучше сказать… для каждой категории заключенных были свои обязанности и свои особые вид работы. Например, для смышленых молодых заключенных работа была не пыльная – починка и мойка машин. Арестантов, возрастом от 20 до 50 лет, делили на две группы: первая группа следила за газонами, ухаживала за деревьями с фасадной стороны, а вторая перетаскивала старое барахло, скопившееся в подвалах за многие годы. Одних посылали что-то чинить, других отправляли стирать тюремное белье, третьих заставляли чистить канализации и т. д. Четкого алгоритма не было. Начальник тасовал людей, словно карты в колоде. Никто не знал, что взбредет в голову представителям тюремной власти: сегодня ты расставлял книги в библиотеке, а завтра тебя отправят мыть сортиры. Никому из нас это не нравилось, однако, мнения нашего, сказать честно, никто не спрашивал. Как утверждает начальник мистер Вульф: «Я верю в две вещи: всепрощение и перевоспитание», - вот таким образом нас и наставляли на путь истинный.

Хотелось бы рассказать вам еще и о других обитателях тюрьмы, но о них, пожалуй, позже. Итак, под палящим калифорнийским солнцем все заключенные Сан-Квентина корпели над своим заданием. Тем временем, суровый массовик-затейник – начальник тюрьмы Фридрих Вульф пристально следил за каждым нашим шагом, но не по тому, что ему было это в радость, нет, он тщательно готовился к завтрашнему визиту вышестоящих инстанций и прибытию новых заключенных. Так сказать, чтобы не ударить в грязь лицом, мистер Вульф сам лично наблюдал за происходящим. Он был явно доволен: вследствие жестокой дисциплины и выправки, весь тюремный комплекс функционировал, как единый, хорошо отлаженный механизм.

«Именно благодаря такой спартанской организации, - думал начальник тюрьмы, - я выбью из этих прохиндеев всю дурь!»

Вскоре мистера Вульфа одолели скука и жажда, поэтому он поспешил ретироваться со двора в свой мрачный кабинет. Смотрители же в это время лениво потягивали ледяное пиво «Black Label»* и с презрением поглядывали на нас. Да, вот она, хваленная американская демократия!

Что же тут поделаешь?! Права голоса у людей здесь нет. Тут даже людей-то нет. Вернее они есть, но их людьми никто не считает, скорее уже бесправным рабами и раздаточным материалом. В то время как охрана распивала пиво, я усердно выполняла порученную мне работу, зная, что в конце дня мне суждено получить свои пять долларов. Да, за труд нам платили деньги. Конечно же, начальник был очень недоволен, что заключенным положено платить за работу, однако, местные власти настояли на своем. Дело в том, что это была как бы целая программа, помогающая осужденным вновь чувствовать себя свободными людьми. С каким расчетом это было сделано мне, к сожалению, не известно. Но скажу честно, было приятно получать свои жалкие гроши. За три месяца, что я здесь, у меня накопилось 450 долларов США. И кстати, я единственная в тюрьме, кто копит свои кровно заработанные деньги. Все остальные, собрав должную сумму, тут же тратят ее на какую-то ерунду: бутылку пива, эротические журналы, шоколадные батончики и т.д. Я бы тоже могла позволить себе минутную роскошь, но что-то внутри меня сказало: «Не стоит». И тогда я впервые в жизни подчинилась голосу разума.

Перетаскивая последний мешок с битым стеклом, я услышала долгожданный звонок. «Конец трудового дня, - отметила я про себя и чуть улыбнулась. - Наконец-то!»

Палящее солнце клонилось к горизонту, а аромат океана приятно щекотал нос. Темный, бескрайний и необъятный, он скрывался за этими стенами, гулко ударяясь о скалы. Я вспомнила, как впервые в жизни увидела Тихий океан, ощутила его на своей коже, как влюбилась в него. Мне тогда было восемь лет, и моя тетя повезла меня в Сан-Франциско. Бухту покрывали тяжелые клубы тумана, овладевшие моим детским воображением. Дул свежий бриз, волны, накатываясь одна на другую, падали на крутой берег, брызги обдавали мое лицо. Я, маленькая Елена Гилберт, была всецело поглощена романтическим обаянием этого густого тумана. Да, он был воистину романтичен. Казалось, что под его покровами скрыта разгадка тайны мироздания, которую человеку никогда не познать.

Голос моего товарища, вернул меня в реальность:

- Гилберт, ты чего замечталась? Принца на белом коне ждешь?

Я усмехнулась. Эндрю Хаммер был несмышленым парнишкой лет семнадцати, который отдаленно напоминал мне родного брата: что-то схожее было в его улыбке, в карих глазах и манерах. Определенно, он был мне, как брат.

- Прости, - я пыталась собраться с мыслями, - просто задумалась.

- Это хорошо, - парень улыбнулся. – Я думал, что ты уже того.

Эндрю демонстративно почесал пальцем висок.

- В смысле? – ход его мыслей меня удивил.

- Неважно, - Эндрю отмахнулся и поспешил к своим дружкам. – Не скучай там.

- Не буду, - почти шепотом сказала я и еще раз взглянула на окрашенное закатом небо.



Спустя несколько часов после ледяного душа, скудного ужина и переклички, я опустилась на койку. Сейчас, как ни странно, она показалась мне настоящим царским ложем. Я достала из-под подушки листы бумаги и карандаш. В коридорах еще горел свет, поэтому усевшись поудобнее, я стала аккуратно перебирать листы в поисках нужной страницы.

В Сан-Квентин меня и других заключенных привезли в автозаке, который принадлежал компании Prisoner Transport Services*.Машина въехала в огромный двор и остановилась. Нас по одному вывели из автомобиля и выстроили в ряд. Начальник тюрьмы осмотрел «товар» и велел смотрителям всех обыскать. Охранники отбирали практически все: деньги, ценные вещи, бумаги, если таковы имеются. Вокруг меня и остальных сразу же выросла толпа любопытных заключенных. Нас оценивали и рассматривали. Ну, если быть точное, то разглядывали в основном меня. Некоторые (как по мне самые пошлые и извращенные) стали высовывать языки, болтая ими из стороны в сторону и похлопывать себя по паху. Было безумно отвратительно. Слава Богу, что смотрители быстро разогнали этих извращенцев и меня, в кампании остальных новоприбывших, повели в пятый блок. Раздав одежду, кусок мыла и постельное белье, каждого новичка затолкали в камеру и пересчитали. Всего было 20 человек, как и положено. Никто не улизнул. Ближе к девяти часам вечера, в коридоре послышался топот – заключенные возвращались в камеры после ужина. Суровые смотрители пересчитывали каждого человека и отмечали пометки в рапорте. Убедившись, что все на своих местах, они неспешно покинули пятый блок и выключили свет.

Мрак. Слышны лишь перешептывания да тихие, сдавленные смешки. Говорят, что первая ночь в тюрьме – самая тяжелая. Да, это так. Для каждого, правда, ночь проходит по-своему. Кому-то трудно свыкнутся с новым местом, кому-то на все начхать, кто-то бьется в истерике, а я… я просто сидела молча, вглядываясь в темноту и осознавая произошедшее. Сколько я так просидела – неизвестно. Знаю только, что в ту ночь я почувствовала, что не могу плакать по матери или отцу,потому что это равносильно смерти чужих людей, которых я видела один раз где-нибудь на страницах газеты или журнала, конечно, осадок на душе был, никто не спорит, но боли, потери, пустоты и раскаяния я не чувствовала… И это казалось мне ужасным! Настолько отвратительным было это ощущение, что я заплакала, но плакала я не от того, что моя семья погибла, а от того, что ее смерть не вызывала у меня слез. Бесшумно рыдая, я провалилась в беспокойный сон, где все, кого я знала, предали меня…

«Отбой!» - прозвучал властный и раздраженный голос Джонсона.

Я свернула бумаги и встала ногами на койку. Теперь я спокойно могла дотянуться до самых верхних кирпичей, которые легко снимались, ибо не были зацементированы. Вытащив парочку, я положила на их место аккуратно сложенные бумажки, а затем вернула кирпичи назад. Слишком рискованно было прятать рукопись под подушкой, потому что смотрители нагрянут в любое время и отберут все, что найдут…

«D»/Death row* - блок, в котором содержатся заключенные, приговоренные к смертной казни.

Лепрекон* - персонаж ирландского фольклора, традиционно изображаемый в виде небольшого коренастого человечка.

Carling Black Label* - канадский бренд пива Carling распространяемый и хорошо известный на всей территории бывшей Британской империи и США.

Prisoner Transport Services (PTS)* - крупнейшая кампания, занимающаяся экстрадицией заключенных и одна из крупнейших международных перевозчиков.