Отдайте мне должное – я пытался все сделать правильно после всей этой заварухи с мостом. Я был готов убраться восвояси и дать Стефану и Елене возможность жить себе долго (и долго, и снова долго, и еще раз долго) и счастливо. Но я не мог уехать сразу же, не мог просто взять и сбежать из города, когда она, задыхаясь, очнулась на столе в морге, совершенно сбитая с толку. Сейчас, вспоминая об этом, могу с уверенностью сказать, что это еще было самое легкое. Как только мы объяснили ей, что с ней происходило, она знала, что делать. Выпила стакан крови без пререканий – «Для Джереми», сказала она с грустным лицом, но уверенным голосом – и тем самым избавила нас от новой версии драматичной Саги о Превращении Сальваторе. Как говорится, хвала Богу за малые милости. После этого она расплакалась. И не прекращала плакать три гре**ных дня.
О, она плакала не потому, что ей было грустно. Она плакала, потому что чувствовала боль каждого человека, животного, растения, каждой пылинки и молекулы в мире. Да, способность Елены к сопереживанию, и так разрушительная, стала невыносимой, когда она отрастила клыки. Хреново было всем. У меня сил не было видеть ее такой; с опухшим от слез лицом она напоминала какого-то клыкастого бурундука. Она всхлипывала и всхлипывала, потому что Мэтт был в больнице, или потому что я выбил все дерьмо из Стефана (заслужил), или потому что Джереми поранил палец ноги, или по какой-нибудь другой мелкой причине. Мне хотелось еще раз врезать Стефану, чтобы он каплей крови заплатил за каждую слезу, которую она пролила из-за его идиотизма. Но я этого не сделал. Это не касалось его, меня или наших дурацких семейных проблем. Так что Стефан был на время помилован, а я заботился о ней. По крайней мере, насколько она мне это позволяла.
Стефан позволил ей плакать, всхлипывать, пока ее глаза не покраснели, как сырое мясо. Сказал, что ей нужно было «дать выход эмоциям» – черт знает, что это значит. Я дал ему день, чтобы он попытался справиться так, как считал нужным, но, в конце концов, я не мог больше на это смотреть и сам ей занялся. Вытащил ее из этого дома-могилы, где она жила с Джереми, подальше от блуждающих призраков и ее собственных печальных мыслей. Взял ее с собой в лес, дал ей подышать воздухом, научил ее слушать ветер и двигаться, как тень. Я был с ней безжалостен, давил на нее, будил ее, заставлял ее бегать, ощущать и понимать что, эй, во всем этом есть и пара плюсов. Я не позволял ей остановиться, не позволял ей думать или даже чувствовать, помог ей забыться в ощущениях. В конце концов, ее слезы высохли. Я знал, что так и будет; когда она не играет в самоубийцу, эта девчонка – боец. Она разобралась, как поддерживать баланс, как снова контролировать эти сумасшедшие эмоции и идти дальше. Признаю, я ей гордился. Все еще горжусь.
Но это был наш последний настоящий день вместе. Когда слезы все остались в прошлом, когда она вспомнила, что выбрала Стефана, этого кретина, который позволил ей приговорить себя к смерти, она постепенно от меня отдалилась. Поток SMS-ок и звонков с мольбами о помощи, объяснениями, просьбами просто заставить ее улыбаться сначала значительно уменьшился, а потом и вовсе прекратился. Она просто проходила мимо двери моей спальни, даже не колеблясь, как раньше. Нет, теперь для нее существовал только Стефан – объятия у камина, серьезные разговоры с серьезными лицами в коридоре, приглушенные звуки по ночам. Начала регулярно заявляться Кэролайн, и Три Бездельника* приступили к занятиям по вампиризму. Не знаю, чему там они ее обучали; не хочу знать. У девчонки ни малейшего шанса стать уравновешенным вампиром (оксюморон) с этими двумя в качестве наставников, ну да ладно. Какая разница. Ее выбор, верно?
Итак, как только я увидел, что с ней все будет в порядке, что она может взять себя в руки и жить дальше, как и подобает такому солдатику, как она, я попытался сдержать обещание, данное Стефану. Нет ничего более трагичного, чем парень, тоскующий по девушке, которая его не любит, не правда ли? Я не хотел быть этим парнем – не хочу им быть. Я хотел дать им шанс попытаться стать счастливыми. Они оба это заслужили, даже Стефан. Особенно Стефан. Но они не могли стать действительно счастливыми, пока я был рядом, а поскольку я несчастен, где бы я ни был, могу им быть и в каком-нибудь другом месте.
Я собрал вещи, вышел за дверь и чуть ли не столкнулся с ней на крыльце особняка. Она держала Стефана за руку, несомненно, только вернувшись с охоты за чем-нибудь пушистым. Она улыбалась, и я был рад. Давненько не видел ее улыбку. Но Елена помрачнела, увидев сумку у меня в руках.
– Куда ты уходишь?
Честно говоря, я не собирался с ней прощаться; в чем смысл? Кроме того, из-за прощания она снова могла сорваться, а у меня никакой гре**ной защиты от ее слез. Я моргнул, пытаясь придумать хороший ответ. Вышел за кружкой крови, вернусь через двадцать лет? Пытаюсь убраться из твоей жизни, чтобы вы с моим братом могли дальше вести свое благословенно скучное существование? В тот день у меня как-то не клеилось с остроумными ответами.
– Он никуда не уходит, – сказал Стефан. – Правда, брат? – он поднял брови, намекая, намекая. Я посмотрел на Елену. Ее глаза, эти огромные глаза, как у Бэмби, сияли и были полны надежды и... Черт возьми. Я моментально стал этим парнем.
Я переложил сумку в другую руку и изобразил улыбку.
– Просто в квартиру Рика. Подумал, дам-ка я влюбленным возможность побыть наедине; но я буду недалеко. От меня так легко не избавиться.
Если она не может меня отпустить, я должен остаться. Да, я прекрасно знаю, как я после этого называюсь. Так что я остаюсь, но жить с ними я не могу, не могу этого слышать. Слушать, как они занимаются любовью (Стефан никогда бы не совершил чего-нибудь столь низменного, как трахнуть ее), уже хреново, но с этим я могу справиться. Это всего лишь секс. Но я не могу слушать эти я-тебя-люблю, клятвы шепотом, извинения и объяснения, и снова я-тебя-люблю. Я лучше буду жить с призраком Рика, чем лежать в темноте и играть в эту игру, где я притворяюсь, что Елена все это говорит мне. Я буду ее «жилеткой» и тренировочной грушей, если это то, что ей нужно, буду по очереди комиком и негодяем. Но я не буду издеваться над собой больше, чем требуется.
Я пошел к машине, оглянувшись через плечо на пару на крыльце. На лице Елены снова была улыбка, робкая, но настоящая, и как бы я ни ненавидел себя за то, что я настолько жалок, что остаюсь, вызывающе дерзкое счастье на ее лице почти, почти того стоило.
Это было неделю назад. С тех пор я ее не видел.
Бутылка у меня в руке пуста. Не знаю, как это произошло; могу поклясться, что я только что ее открыл, но там уже осталось лишь несколько капель, покачивающихся на дне. Я опрокидываю их себе в горло. Надо встать и добавить бутылку в свою коллекцию, в маленькую пирамиду, которую я сделал; бурбон стоит плечом к плечу с виски, а скотч выступает в качестве фундамента. Там даже есть несколько бутылок текилы, которые туда пробрались в особенно унылый период. Но я здесь, а этот памятник стойкости моей печени вооон там. Я смотрю в потолок.
Такая теперь у меня жизнь. Лежу на кровати умершего человека, пью и жду, застряв в вечной неопределенности из-за крошечного шанса, что я могу ей понадобиться, в то время как она строит какую-то жизнь с моим братом. Но если у них действительно все так здорово, зачем ей я? Почему она не может отпустить меня, как и обещала? Нет. Это прямая дорога к сумасшествию, Деймон. Выкинь это из головы. Ты ей небезразличен; это еще ой как далеко от «это всегда будешь ты, Деймон» или «я люблю тебя, Деймон».
В тысячный раз, мне хочется, чтобы Рик был здесь. Он бы заставил меня что-нибудь сделать, вытащил из постели и сказал, какая я тряпка. Как минимум, он бы принес мне еще выпить.
Я слышу ее еще до того, как она стучит в дверь. Даже став вампиром, она громка, ее шаги четкие, их ритм я узнаю безошибочно. Хорошо, что я сегодня надел штаны, значит, мне придется только найти рубашку. Я застегиваю последнюю пуговицу, когда она стучит. Отвечаю не сразу, а сначала смотрю на телефон. Она не звонила, не писала SMS. Там лишь несколько сообщений вразброс от Стефана, парочка от Кэролайн. Это само по себе нагоняет тоску. Прячу телефон в карман.
Когда я открываю дверь и вижу, что она там стоит в своих джинсах и кедах, с этим уродливым кольцом, которое ей наколдовала Бонни, я поражен тем, как мало изменилось. Конечно, сейчас она скорее пахнет как львица, нежели как лань, теперь ее тело тихое и неподвижное, а не полно жизни, сердце бьется так медленно, что большинство докторов этого и не заметили бы. Но она все еще Елена. Рассматриваю ее лицо. Странно. Не кажется печальной, никаких следов от слез, никаких опухших глаз. Руки не сжаты в кулаки, как если бы она была на меня зла. Так, это уже совершенно странно. Если она не грустна и не сердита, почему она здесь?
– Что такое? Что-то случилось? – спрашиваю.
– Почему ты думаешь, что что-то случилось? Я не могу просто зайти к тебе?
– Ну, могла бы. Но обычно не заходишь, – отвечаю я.
Она опускает глаза.
– Да. В последнее время я была для тебя не очень хорошим другом.
Пожимаю плечами, будто это неважно. Правда, неважно.
– Не переживай; у тебя сейчас есть проблемы посерьезнее.
Она ничего не говорит, просто смотрит на меня, будто чего-то ждет. Хм. Посмотрим, к чему это приведет. Отхожу в сторону, взмахом руки приглашая ее в квартиру с шуточным поклоном.
– Раз уж ты здесь, не желаешь ли войти?
Не то чтобы ей нужно было приглашение, но никто же не отменял хорошие манеры.
Елена входит в квартиру. Взгляд скользит по комнате, рассматривая, что я изменил. Изменений немного. Вышеупомянутая пирамида из бутылок. Новое постельное белье, белый хлопок вместо серой фланели Рика. Кровь вместо пива в холодильнике, хотя этого она не видит. Помимо этого, это все еще жилье Рика. Я не собираюсь надолго здесь задерживаться. Боже, пожалуйста, не дай мне остаться здесь надолго.
Она останавливается у ночного столика, пальцы порхают над стопкой лежащих там потрепанных книг.
– Книги Рика?
– Нет, – говорю. – «Смерть коммивояжера», «Разносчик льда грядет», «Долгий день уходит в ночь». Так, легкое чтиво, – нет ничего лучше американских драматургов середины двадцатого века, чтобы купаться в собственном страдании. Похоже, девушка не понимает иронии, но она не особо внимательна.
Елена вытаскивает книгу из-под низа стопки. Она самая старая, но сохранена с любовью, темный кожаный переплет сияет смазкой и налетом, образовавшимся за годы.
– «Зов предков». Твоя любимая, верно?
Раньше была, но сейчас я могу думать только о том, что случилось бы, если бы Бэка кастрировали на пароходе по дороге на Аляску. Я осторожно забираю у нее книгу и кладу обратно на стол. Пальцами выравниваю знакомые складки на переплете.
– Ты пришла сюда не для того, чтобы разговаривать о литературе.
– А может, для того. Когда-то мы просто разговаривали о всяком. Летом. Пусть это было ужасное время, нам иногда было весело, – говорит она. Садится на край кровати. Диван рядом, нейтральная территория, но она садится на кровать, будто живет здесь.
Ха.
Сажусь рядом. Она не ошибается насчет прошлого лета. Даже во время Великой Охоты за Стефаном и Дозора по Заметанию Следов Риппера, мы, бывало, хорошо проводили время. Когда мы исследовали базы данных газет в поиске новостей о последнем припадке бешенства моего брата, мы заставляли друг друга улыбаться, рассказывая нелепые байки из всех этих маленьких южных городков, как тот случай, когда пьяный пудель буйствовал где-то в Арканзасе. Еще были те бесконечные ночи, когда мы сидели на ее крыльце в креслах-качалках, рассказывая друг другу истории, чтобы отложить необходимость засыпать в слишком тихом, слишком пустом доме. И еще я никогда не забуду этот почти совершенный день, когда я уговорил ее забыть о смерти на несколько часов и поплавать в карьере, как я сам плавал десятки лет назад. Смеясь и плескаясь в воде в этом крошечном желтом бикини (Боже, это бикини!), она была почти счастлива, пусть и всего лишь один день. И я тоже был счастлив.
Но это было давно, все это. Тогда мы были другими людьми – в ее случае, в буквальном смысле слова – и между нами не было огромной глыбы в форме Стефана. Какими бы прекрасными ни были эти воспоминания, сейчас они не имеют значения.
– Что ты здесь делаешь? Что мы здесь делаем, Елена?
Ее плечи содрогаются, когда она делает глубокий вдох. Она поворачивается ко мне лицом, сплетает свои длинные пальцы.
– Я думала, – когда их произносит она, это самые страшные слова в мире. – О нас.
– Нет никаких «нас». Ты сказала об этом предельно ясно.
Сам виноват. Какому еще идиоту может понадобиться правда, когда он умирает? Этот парень. Я мог просто заткнуться, решить, что она возвращалась в Мистик Фоллс, чтобы утешить умирающих, как обычно и поступает эта чертова мать Тереза. Но нет, я должен был знать, кого она выбрала, не мог просто повторить себе сладкую ложь и встретить смерть хотя бы чуточку счастливым. Черт, по крайней мере, в прошлый раз, когда мы проходили эту канитель с предсмертными признаниями, мне достался поцелуй.
– Я знаю. Я знаю, чтo сказала, и на тот момент это была правда, – она все еще сцепляет пальцы, они извиваются, как клубок змей. – Но теперь все иначе. Теперь я помню, – она впервые поднимает на меня взгляд, эти нежные карие глаза. – Я встретила тебя первым, – с удивлением говорит она.
Я отвожу взгляд.
– Какая разница? – слова звучат резче, чем мне хотелось, но, может быть, ей именно так и следует их услышать. Уверен, что мне именно так нужно их сказать. – Какая разница, что я встретил тебя первым? Тогда я не мог тебя любить. Ты знаешь, что я делал, когда мы встретились? – она не отвечает. – Я поджидал ужин, ждал кого-нибудь, чтобы убить. И тогда появилась ты. Ты меня заинтриговала, так что тебе удалось выжить. Не пытайся найти в этом какой-нибудь скрытый смысл, – зачем я ей это рассказываю? Черт, не знаю. Поток слов просто не прекращается. – И ты тоже не могла меня любить, не таким, каким я тогда был. Ты встретила Стефана и полюбила его. Все еще любишь, – я почти обвиняю ее и даже не знаю, в чем.
– Теперь я понимаю больше, – говорит она, решительная, несмотря на мою тираду. – Что значит быть… быть таким, – здорово. Теперь мы можем подружиться на почве потери контроля над импульсивными желаниями и сплетничать о том, в каком банке крови запас лучше всего. Я громко выдыхаю, но она продолжает. – Твоя доброта. То, что ты никому не позволяешь видеть, как сильно ты все чувствуешь. Раньше мне было страшно, я не понимала, физически не могла чувствовать так же много, как ты. Но теперь могу. Я знаю, почему ты такой, какой ты есть.
Ее рука, такая мягкая и такая холодная, на моем лице, поворачивает меня к ней. На этот раз я не могу отвести взгляд; не хочу отводить взгляд. И тогда она меня целует.
Прямо сейчас, у меня есть все, чего я когда-либо хотел. Елена целует меня, и это не какой-нибудь нежный, романтичный легкий поцелуй, а настоящий, язык и все такое, требовательный и страстный. Она пахнет сладко, как искусственные лилии и дешевый лосьон, но теперь в запахе появились животные нотки, мускус, которого раньше не было. Ее губы на вкус, как кровь, и я отвечаю на поцелуй, сходя с ума от желания и надежды, наслаждаясь тем, какая она новая и какая родная. Я даю ей все, что у меня есть, и она обвивает руки вокруг моей шеи, ладони запутываются в моих волосах.
Я хочу, чтобы время остановилось, хочу, чтобы все остановилось, чтобы я мог оставаться в этом моменте навечно. Забыть о Стефане, забыть о прошлом, забыть обо всем, кроме этого существа, которое пахнет, как вампир, но смотрит на меня ошеломляющими глазами самой человечной девушки, которую я когда-либо встречал.
Но моя голова – не то, чем мне сейчас следует думать – не позволяет мне этим наслаждаться. Она все еще его любит. Я прижимаю Елену крепче к себе, чувствую ее соски сквозь тонкую ткань ее футболки. Она резко вдыхает. Почему она выбирает тебя сейчас? Ничто не изменилось. Она отрывает свои губы от моих и прокладывает дорожку ранящих поцелуев по подбородку к шее. Клыки царапают мою кожу, и теперь моя очередь задыхаться. Я всегда буду любить Стефана.
Я больше не могу. Тело кричит, чтобы я заткнулся к чертовой матери, не задавал вопросов, ответы на которые я не хочу знать, но мне нужно знать. Я не могу это делать только потому, что она хочет секса, потому, что она поссорилась со Стефаном, просто потому, что она думает, что теперь понимает что-то о том, каково это – быть вампиром. Будучи идиотом, я отодвигаю ее от своей шеи как раз вовремя, чтобы увидеть, как последние капли крови исчезают из ее глаз. Черт бы меня побрал, моим членом можно было бы металл резать от одного этого зрелища, не говоря уже о нашей аэробике языками.
– Что такое?
Я хочу снова ее поцеловать; хочу писать ей жуткие сонеты и купать ее в лепестках цветов, я хочу вжимать ее в эту кровать, пока она не забудет собственное имя. Но больше всего я хочу знать правду. Если она только скажет мне правду, на все остальное будет время.
– Почему я? Почему сейчас?
Ее губы опухли, и она явно сбита с толку. Если она скажет «Я не знаю, что чувствую» еще раз, клянусь Богом…
– Ты мне нужен, – говорит она. Я мечтал об этом моменте тысячу раз, но теперь, когда это происходит, слова звучат негармонично. Не знаю, почему. У меня пересохло во рту и звенит в ушах. – Как я уже сказала, теперь я понимаю. Теперь ясно, почему ты такой, какой ты есть.
– Что это значит, черт возьми? Почему я вспыльчивый, почему я козел, почему я создаю эти сложности, которые ты так ненавидишь? – так вот в чем дело. Теперь, когда она питается гемоглобином, она думает, что понимает меня? Она думает, что вампир – это все, чем я являюсь? Если Елена-человек хотела радуг и единорогов, то теперь она стремится к теням и драконам и бежит ко мне, чертову принцу тьмы? В этом все дело, просто флирт с мраком, прежде чем она снова вернется к свету, вернется к нему?
– Ты имеешь в виду, такие сложности, как то, что ты делаешь сейчас? – теперь есть сжатые кулаки. Есть злость. Хорошо. Я умею справляться с ее злостью. К ней я привык. Я не могу справиться с тем, что происходило до того, у меня даже нет слов, чтобы назвать то, как она на меня смотрела, как она меня целовала.
– Признаемся честно, Елена, сложности – все, что у нас есть, – встаю, почти столкнув ее на пол.
– Все может быть иначе, Деймон. Дай мне объяснить. Я пытаюсь выбрать тебя. Пытаюсь сказать, что лю…
Я перебиваю, не позволяю ей выговорить это чертово слово. Она не это хочет сказать, так что я не хочу этого слышать, не хочу, чтобы потом она сожалела о лжи.
– Он хоть знает, что ты здесь?
В ее глазах стоят слезы.
– Я собираюсь сказать ему. Момент был неподходящий, и я подумала, что если бы мы сказали ему вместе, он мог бы понять, – ну конечно же, он не знает. Если бы он знал, она не могла бы подстраховаться, не могла бы держать его про запас на случай, когда мой шарм плохого парня закончится, и она снова умчится в ванильно-пресную безопасность его рук. И она еще чувствует вину за то, что причиняет боль ему. Ни хрена себе.
Пол обжигает мои босые ноги, пока я шагаю к двери. Рывком открываю ее.
– Уходи. Возвращайся к нему.
Слез больше нет.
– Я никуда не пойду. Я хочу быть здесь, с тобой.
– Не хочешь. Возвращайся к кроликам, Елена. Возвращайся к притворству, будто ничего не изменилось. Это он поможет тебе почувствовать себя человеком, не я, – мы оба об этом знаем. Мы оба знаем, что я потащу ее вниз за собой. Поэтому она и оставила меня, поэтому позволила Стефану и Кэролайн учить ее, как выживать. Она знает, что если будет со мной, то станет чудовищем. А я, может быть, тоже не смогу этого вынести.
Она смотрит на меня, наклонив голову в сторону. Она так похожа на Кэтрин, что на долю секунды меня охватывает паника, что это очередная игра этой суки. Но потом ее жадное любопытство гаснет и на его месте появляется что-то более ласковое, нежное.
– Неужели тебе так сложно поверить, что кто-то может выбрать тебя?
Я смеюсь. Звук получается глухой.
– Пока не случалось.
Вместо нежности появляется сталь. Елена что-то себе пообещала, но я не знаю, что.
– Вызов принят, Деймон.
Понятия не имею, о чем она говорит, но мне все равно. Я просто хочу, чтобы она ушла, чтобы я наконец мог побыть слабым, мог развалиться на части, когда она не будет меня видеть, вместо того, чтобы быть сильным и принимать правильное решение для нас обоих. Особенно для нее. Чем дольше она смотрит на меня, эта девушка, восставшая из пепла, как феникс, тем слабее становится моя решительность. Даже сейчас, я хочу принять то, что она предлагает. Но не могу. Момент потворства, может несколько часов, или дней, или недель счастья, а потом разочарование, крушение иллюзий, потеря. Нет. Лучше так.
– Уходи. Пожалуйста, уходи, – у меня дрожит голос. И я это ненавижу.
– Я уйду. Но только сейчас. На этот раз я от тебя не откажусь, – это угроза и обещание, но она уходит, оставляя после себя лишь запах искусственных лилий и ложной надежды. Я заставляю себя закрыть дверь вместо того, чтобы хлопнуть ей, жду, пока она спустится по лестнице и выйдет из здания.
Я сбрасываю на пол блестящую пирамиду из бутылок. Осколки стекла дождем падают во все стороны, режут мне руки и ноги. Металлический запах моей собственной крови и затхлый запах алкоголя уничтожают аромат лилий, которым пропитан воздух.
И я один.

Интермедия

Она совсем не в моем вкусе. Во-первых, блондинка. Маленького роста, с парочкой лишних килограммов, в основном в области груди, что почти компенсирует все лишнее в области живота. Макияж она явно нанесла шпателем, что-то густое и оранжевое, забивающее поры, помада течет с губ. Ее зовут Лиза - моя добрая самаритянка, и она совершенна.
Я хотел притвориться больным, но сегодня у меня не то настроение. Так что я сыграл пьяного (я – техничный актер) за баром в Линчбурге, притворяясь, будто меня ужасно рвет в переулке. Лиза пришла на помощь. В данный момент она очень даже помогает, учитывая то, что мои клыки по самые десны впились в ее яремную вену. Я пытаюсь работать аккуратно, чисто, пытаюсь довольствоваться тем, что могу получить из двух одинаковых отверстий в шее. Но мне хочется большего. Хочу побыть потрошителем, хочу разорвать ей горло, глотать, жевать и терзать ее глотку, пока не останется один только воздух. А почему бы и нет? Что мне дало хорошее поведение? Да пошло все это. До хрена боли, голова не работает и… ну, сердца у меня нет, но если бы было, оно бы тоже было забито чем-нибудь неприятным.
Когда Елена ушла, а стекло разбилось, мне хотелось всего и ничего одновременно. Я изнемогал от желания побежать за ней и продолжить с того момента, на котором мы остановились, принять любовь, которую она мне предлагала в дрожащих, неумелых руках. Я хотел полностью отключить эмоции, пока не останусь совершенно опустошенным, помня о боли, но не чувствуя ее; такой боли я не испытывал с ночи красного взгляда ракет и фейерверков, ночи благородных поступков и сломанных шей.
Я хотел с чем-нибудь сразиться; я хотел что-нибудь трахнуть. Жаль, что Ребекки здесь нет – мог бы убить двух зайцев. Но эта трусиха сбежала из города сразу же после того, как сыграла шлагбаум на мосту, просто ушла и никогда не возвращалась.
Хотелось бы мне быть таким же смелым, как она.
В итоге, я не сделал ничего из того, что мне хотелось. Естественно не сделал, твою мать. Слушайте, я знаю, о чем все думают, что я могу пинать щенков и сбрасывать со скал автобусы с сиротами, но когда Елена ушла, я чувствовал только усталость. Не мог уснуть – это означало, что мне бы пришлось прокручивать в голове каждый момент этой ужасной, глупой сцены с Еленой снова и снова в мучительных подробностях, анализируя каждую глупость, которую она сказала, каждую свою идиотскую реакцию. Так что я пришел сюда за перекусом, бегая сквозь туман и ночь; ощущения пели, тело чувствовало себя живым. Пока что помогает.
Лиза стонет, ее округлое тело безвольно лежит у меня в руках. Ее сердце достигло критической точки – момента, когда оно набирает максимальную скорость и начинает медленное, но верное движение к смерти. Я хочу, чтобы она стала моей, хочу видеть, как свет замирает и исчезает из этих слабых голубых глаз, чтобы последний поток тепла скользнул по моему горлу. Хочу положить ее пустую оболочку на землю, закрыть ей глаза, поцеловать ее в щеку и позволить ей вечно жить в моей памяти, вечно жить в этом мгновении.
Как давно я не убивал просто для удовольствия, просто потому, что и вкус, и чувства просто восхитительны?
Джессика. Последний раз я делал это просто так с Джессикой.
У меня пропадает аппетит. Я заливаю кровь Лизе в горло, воспоминания – в голову, и начинаю долгую прогулку домой. Ну, не домой. В Мистик Фоллс. Чем бы это место для меня ни было. Я мог бы перейти на вампирскую скорость, пробежать полсотни километров ровно за десять минут. Но я не спешу возвращаться. Во-первых, к тому времени кровь после моего драматического срыва засохнет на деревянном полу; придется, как минимум, воспользоваться перекисью. Надеюсь, открывать отбеливатель нужды не будет, в противном случае возникнет необходимость заново лакировать пол, а это уже лишние проблемы. А. Точно. Еще придется смотреть на кровать, где она целовала меня, слышать отголоски ее слов, представлять слова, которые я не позволил ей сказать.
Знаете, самое смешное то, что я никогда не хотел ее любить. После Кэтрин я никого не хотел любить и уж точно не собирался снова влюбиться в девушку моего брата. Плавали, знаем. Если бы у меня была возможность принять какое-то дурацкое ведьминское зелье, чтобы разлюбить Елену, я бы вылил эту фигню себе в горло, как Кэролайн – рюмку текилы. Даже сейчас, я бы, скорее всего, это сделал. Но я застрял с этой любовью к ней, наверное, навсегда.
И я же с самого начала знал, что всегда будет это «без» в сочетании «безответная любовь». Как мог кто-нибудь такой, как она, полюбить такого, как я? Вспомним-ка нашу романтическую первую встречу – она ругалась со своим скучным слабаком-бойфрендом, я собирался поужинать автолюбителями. Она мне улыбнулась, поверила моим словам, доверилась; я влез ей в голову, украл у нее воспоминания. И, черт возьми, это еще было лучшим за те первые дни вместе. Хоть я и надеялся без надежды, в душе всегда знал, что как бы я ее ни заинтриговал, какое бы любопытство ни вызвал, даже как бы ни понравился ей, она никогда меня не полюбит. Как она могла? Если я не способен ответить на этот вопрос, разве можно рассчитывать на то, что на него сможет ответить она?
Что хуже, теперь, когда я смирился с тем, что, несмотря на то, что я не мог ее бросить, физически или эмоционально, она все равно никогда не будет моей, Елена решила поставить все с ног на голову каким-то недоделанным заявлением о… чем-то. Она заявила, что понимает, хочет, и еще это слово, которое я не могу от нее слышать.
Эта эгоистичная стерва. Что я должен был делать, принять ее с распростертыми объятиями и решить, что «я встретила тебя первым» и «я знаю, почему ты такой, какой ты есть» – приемлемые причины, чтобы трахнуть брата своего парня, флиртовать с темной стороной? Безрассудный, жестокий, прекрасный ребенок.
В воздухе туман. Я слышу, как на дереве совокупляются две совы. Надо было взять в баре бутылку. Хотя нет. Надоело все время быть пьяным. Это выглядело жалко (хотя и понятно), когда пил Рик; в моем случае выглядит ничуть не лучше. Я тоскую по дням, когда я пил, чтобы развлечься, в отличие от этой жалкой потребности забыться. Я пинаю камень по дороге, веду его перед собой. Начинаю бежать – на человеческой скорости, никаких вампирских штучек. Достаточно для того, чтобы заставить кровь пульсировать, а мысли утихнуть.
Это не помогает, этого недостаточно, чтобы заглушить самую ужасную мысль: а что, если Елена действительно так думает? Что, если она на самом деле имела в виду, что не собирается побежать обратно к нему, что осознала, как напортачила в ту ночь, и пыталась все исправить? Может, мне надо было смириться с тем, что ей восемнадцать, и она иногда глуповата, и что у нее не получилось сказать то, что ей хотелось, и я знал, чтo она имела в виду, и все равно позорно струсил. Потому что, ладно, побалуем себя на минутку этой иллюзией и придем к логическому выводу. Я сказал ей «да». Я принял ее неубедительное объяснение и возбужденные поцелуи и сказал: «Да, Елена, я тоже тебя люблю, давай будем вместе».
И что дальше?
Что мне делать с восемнадцатилетним только что обращенным вампиром? Вечность? Что, мы купим домик с заборчиком и щенка? Ой, щенка нельзя, так как она захочет его съесть, потому что этому ее научил Стефан-Чудо-Вегетарианец, и одно лишь это уже приведет к двум столетиям ругани и криков. И что, мне надо будет позволять ей вытирать об себя ноги, быть «хорошим человеком», делать вид, что мне нравится Кэролайн, играть роль старшего брата Джереми и учиться понимать истинное значение дружбы? Не представляю себе этого. Не говоря уже о Стефане. Он мой брат (больной на всю голову, мученик, иногда серийный убийца, всегда принципиальный и верный). Как он сможет смириться с тем, что я увел девушку, с которой он собирался провести вечность?
Но это все глупые вопросы, потому что она не это имела в виду. Не могла. Может, один человек не в состоянии любить и Стефана, и меня. Отец не любил. Кэтрин не любила. Почему это она должна быть другой?
Я выхожу из леса и вижу указатели на перекрестке. Если я пойду вперед, то выйду на Четвертое шоссе и попаду обратно в Мистик Фоллс. Или. Или. Я мог бы пойти в другую сторону. Пойти на север, затеряться в ярких огнях какого-нибудь большого северного города, пойти на юг, поселиться на какой-нибудь современной плантации и стать фермером из высшего общества, как всегда и должен был. Сесть в самолет, исчезнуть. Надо идти в другую сторону и не останавливаться, пока я не дойду до океана. Никогда больше не видеть ее, никогда больше не видеть его.
Там, прямо, для меня ничего нет. Ничего, кроме девушки, которая лжет, брата, который прячется, и кровати умершего человека. Не могу идти вперед, не могу идти назад. Кажется, вообще не могу уйти из Мистик Фоллс и его шоу страдания и ужасов. Но это мое шоу страдания и ужасов.
Изгибаю губы в улыбке и иду дальше.
-----------------------------------------------------