Долину, сплошь заросшую дикими нарциссами, он увидел в Закарпатье лет триста или четыреста тому назад. Огромное цветочное море, лежавшее в чаше гор, было залито солнечным светом. Ветер волновал его, и белые лепестки растений были похожи на пену, качающуюся на волнах. Это было странное место: прекрасное, печальное и холодное одновременно, словно легенда о греческом юноше, наказанном Афродитой за гордость сердца, жила в каждом цветке, склонившем головку к невидимому зеркалу, чтобы хорошенько рассмотреть свое отражение и влюбиться в него.

Впоследствии воспоминание о долине часто всплывало в его памяти и даже рождало нечто похожее на трепет. Впрочем, в оценке эмоций он, наверное, ошибался. За тысячу лет все они почти сошли на нет. Если уж время способно сравнять с землей скалы, то что оно способно сделать с тем, кто был когда-то человеком? Чем дольше ты живешь, тем увереннее и быстрей оно выветривает из тебя чувства, и ты постепенно превращаешься в истукана, который освобождается от всего, что может осложнить существование.

Исчезают привязанности, волнения, тревоги, сожаления. Тот, кто живет вечность, перестает быть рабом страстей. Одной из первых уходит способность любить, вслед за ней убегает доброта, потом улепетывает совесть, а за ними спешат убраться куда подальше милосердие и сострадание. Так продолжается до тех пор, пока поток беженцев полностью не иссякает. Наконец ты остаешься один на один с собой. Пустой сосуд, куда можешь по своему желанию влить все, что угодно. Его брат, Клаус, много экспериментировал с содержимым, пока не остановился на жестокости. Но это не эмоция, а, скорее, приобретенное свойство характера. Начинка, суть, стержень, не позволяющий окончательно потеряться в пустоте. Что отнюдь не значит, что брат был жестоким прежде.

Клаус всегда был человеком необузданных страстей. Он был одержим ими, кидая щедрые куски эмоций жившему в нем сильному и хищному волку. В нем текла кровь оборотня – может быть, именно в этом было все дело? Он не мог останавливаться, когда это было необходимо. Безудержность натуры толкала его на необдуманные поступки, о многих из которых он потом жалел, хотя и не показывал вида.

Он страшился слабости, того, что за промах его поднимут на смех. Клаус знал любовь, но уничтожил, задавил ее в себе, когда понял, что она делает его уязвимым. Он боготворил мать, но яростно возненавидел ее, когда она разрушила его жизнь. Наконец, он трепетал перед отцом, а тот относился к нему, как к неразумному мальчишке.

Таким был Клаус. А он, Элайджа, немногим отличался от него. И если брат однажды предпочел жестокость всему остальному, то он сам решил остановить свой выбор на невозмутимости. Спокойствие сфинкса ничто не может покол***ть. Он – камень из долины камней, обдуваемый ветрами времени. Или безвременья?

Они с братом прожили тысячу лет. Своими глазами видели крестовые походы и костры инквизиции, взлеты и падения грандиозных личностей, создание и разрушение империй, опустошительные войны, голод, последствия эпидемий чумы и холеры, расцвет Ренессанса и вычурность барокко. Слушали великие оперы и певцов-кастратов. Наблюдали за тем, как человечество в муках и крови рождало гениев, способных продвинуть его еще на шаг вперед.

Но ничто уже не могло взволновать мертвую кровь братьев. Бесстрастный разум фиксировал увиденное, запоминал, давал оценку. И только.

Какой-то десяток лет назад люди по всему миру так радовались, отмечая Миллениум! Им казалось, что, перейдя незримую черту, отделяющую тысячелетия друг от друга, они вдруг изменятся, и на них обрушатся невиданные блага или, на худой конец, они смогут вкусить манны от щедрот небесных. Наивное желание существ, беззащитных перед собственными примитивными эмоциями, урезающими и без того катастрофически короткие жизни.

Сколько из них смогли бы задержаться в подлунном мире подольше, если бы отказались от чувств, подобно им с братом? Необязательно выбирать ненависть, как это сделал Клаус. Достаточно стать бесстрастным, чтобы обрести свободу. Сила невозможна там, где живет уязвимость. А эмоции делают тебя слабым.

Пожалуй, он смог бы защитить докторскую диссертацию на эту тему и потряс бы ученых мужей своими выкладками и наблюдениями, подчерпнутыми из богатейшего опыта скитаний по земле…

Элайджа усмехнулся своим мыслям и сделал воду погорячее, потом поднял голову и подставил лицо упругим струям бьющей из душа воды. Ему нравилось ощущать, как согревается холодное тело. Это было приятно. Или он просто помнил, что это приятно? Точно так же ему нравилось надевать хорошую одежду: он всегда был немножко денди. Элайджа носил дорогие костюмы и только шелковые сорочки – с тех самых пор, когда такие появились в Европе и стоили баснословных денег. Он не признавал пуговиц на манжетах и пользовался запонками из благородных металлов. Элегантный внешний вид прекрасно подходил его стилю, подчеркивал значимость и мгновенно выделял из толпы. Хотя уж что-что, а затеряться среди людей древнейшему вампиру не грозило.

Убедившись, что он чист, как лабораторное стекло, Элайджа вытерся полотенцем и машинально повесил его на крючок. А потом вошел в комнату и услышал сдавленный вздох. Щеки молодой горничной, прибиравшейся в номере и не ожидавшей увидеть обнаженного постояльца, быстро наливались красным. На нее будто напал столбняк: вместо того, чтобы извиниться и поскорее уйти, она молча таращилась на мужчину. Ее лицо могло соперничать цветом с перезрелым томатом, но в глазах читалось неприкрытое восхищение.

Элайджа недовольно поморщился: как предсказуемы женщины! Всегда одно и то же: похоть, возбуждение при виде красивой мужской фигуры, которой не нужны изнуряющие тренировки в спортзале, чтобы сохранять безупречную форму.

Его тело осталось спокойным и никак не отреагировало на интерес и призыв чужой плоти, готовой лопнуть от желания. Он мог бы взять горничную прямо здесь, на кровати или полу, а потом стереть дурёхе память или отпустить. Она не стала бы сопротивляться. Но она, как и другие узнавшие его женщины, мимолетные, не оставившие следа в бесчувственном сердце, была ему безразлична. Секс может служить приятным развлечением первые сто или двести лет, однако потом приедается и он. Куда больше смысла и удовольствия в хорошей охоте, чем в механическом движении тел на простынях.

На мгновение в голову пришла мысль о том, не позавтракать ли ему кровью горничной, но он лениво отмел соблазн и повернулся к женщине спиной, бросив через плечо:

- В следующий раз стучитесь, прежде чем войти.

- Извините, извините меня, мистер Смит! – пролепетала та и, очнувшись от столбняка, быстро выскользнула из номера.

Неторопливо одевшись, Элайджа подошел к окну и резким движением распахнул шторы. В комнату ударил сноп солнечного света. За окнами гостиницы жил своей неторопливой жизнью небольшой провинциальный город Мистик-Фоллз, где вампиру предстояло завершить одно крайне важное дело.